Сиам Майами - Моррис Ренек

— Большинство его слушателей именно так и думали. — Барни не мог не улыбнуться, видя, что Сиам вся так и светится от счастья.

— А когда негры пели о рулете с вареньем? Неужели это о женском влагалище?

— Почти всегда.

— Очаровательное словечко. А белые сидели и хлопали ушами?

— Сегодня негры вопят во весь голос, но белые все равно никак не возьмут в толк, в чем, собственно, дело.

— Я хочу выразить в пении то, что испытываю.

— Попробуй, — предложил он.

Поймав его на слове, она запела:

Ничего нет слаще,Чем мое влагалищеПо-у-трууууу…

Не вынимая руки из его кармана, она сделала пируэт, врезалась в него и запела в полный голос:

Ничего нет слаще,Чем мое…

Он зажал ей рот.

— Ты перебудишь всю округу!

Они молча побрели дальше по безлюдной улице. Внезапно она приложила ладони ко рту рупором и протрубила:

Ничего нет слаще,Чем мое влагалищеПо-у-трууууу…

Провела ладонью по подстриженным кустам.

— Утренняя роса напоминает мне о нас. Мы тоже обитаем в таком же влажном мире. — Она сорвала несколько листьев и натерла ими лицо, после чего потерлась о его плечо. — Разве не чудо? Вкус утра!

— И прикосновение утра. — Его рука заскользила с ее талии вниз.

Это снова завело ее. Отскочив от него, она пропела в полный голос:

Пой мне о половом сношении,А не о дряхлой июньской луне.И я кричу:Секс, пар и во влагалище жар —Вот то, чего я хочу.

Тихая утренняя улица проснулась: где-то хлопнула дверь, откуда-то донеслись торопливые шаги, неразборчивые крики, фырканье заводимой за углом машины. Секунда — и фырканье сменилось ровным ревом.

— Ты добилась своего. — Он поцеловал ее. — Теперь нас арестуют за порнографию.

— Напрасно ты смеешься, — упрекнула она его. — Пятнадцать лет назад в компании отца не позволили распространять билеты на «Голос черепахи», поскольку там сочли, что служащим не годится смотреть такую грязную пьесу.

Из-за кустов вылетел автомобиль, он дал задний ход и чуть не сбил Сиам и Барни. Они уже собирались наорать на водителя. Одно дело — арестовать их за порнографию, но совсем другое — покушаться на их жизнь. Но стоило им увидеть лицо водителя — и желание орать отпало. Это была женщина, и ей не было до них ни малейшего дела. Она везла мужа на станцию. Она так торопилась, что не могла затормозить, чтобы попросить прощения, хотя на ее лице отразился страх, когда она сообразила, что чуть не совершила наезд. Повсюду на улицу с лужаек выезжали машины, устремлявшиеся к поезду, свистки которого уже доносились издалека. Недавняя сонная роща мигом превратилась в растревоженный улей.

На обратном пути Барни и Сиам не узнавали недавней пасторальной идиллии. Казалось, тихое предместье может с минуты на минуту взорваться; от прилизанных лужаек теперь веяло не безмятежностью, а нервозностью, накопленной при обустройстве семейных гнезд.

Дом Сиам оставался погруженным в дрему, чего Барни не мог не оценить. Мать Сиам так и не проснулась; Сиам сама взялась готовить завтрак.

— С этой стороны я не чаял тебя узнать, — признался ей Барни.

— У меня дико домовитое настроение. — Она подбросила глазунью на сковородке так, что, перевернувшись, она осталась в целости. — Мне бы торчать в чьем-нибудь окне, — нахваливала она себя. Подавая ему глазунью, нежно напевала: — Пой мне о…

— Полегче, мы ведь собираемся есть.

Она наполнила его тарелку и продолжила:

— Пой мне о половом сношении…

В дверях появилась мать.

— Мама! — просияла Сиам. — Ты какую яичницу предпочитаешь?

— Без песен, — небрежно ответила мать. — Если можно.

Они засмеялись, мать присоединилась к ним. Она села рядом с Барни и положила свою худую, но сильную руку на его локоть.

— Я хочу, чтобы мы были друзьями, Барни.

Сиам уронила яйцо на пол.

— В лице моей дочери вы приобрели яростную защитницу.

— Теперь она и себя способна защитить, — уверенно ответил Барни, чем еще больше улучшил настроение матери.

Сиам норовила растянуть завтрак. Она то и дело распахивала дверцу холодильника и извлекала оттуда съестное: яйца, бекон, ветчину, дольки апельсина, хлопья, тосты, печеночный паштет, молоко (она особенно настаивала на молоке), кексы; после кофе последовала клубника.

— А знаешь, — удивленно воскликнула мать, — ты излечила меня от похмелья!

— Видишь, — подхватила Сиам, — от дочерей тоже бывает польза.

Мать встала и, покачиваясь, как при морской болезни, прошла мимо завалов грязной посуды и направилась в ванную на первом этаже, где ее, судя по звукам, вытошнило, вывернуло наизнанку всем тем, что она употребила за последние двенадцать часов. Она возвратилась с налитыми кровью, слезящимися глазами, с пепельно-серым лицом. Однако у нее хватило сил удивиться:

— Кажется, ты перепачкала всю посуду в доме, если такое только возможно.

— Не беспокойся, мама, я вымою.

— Не надо, я вызову человека. Во сколько вылетает ваш самолет?

— Он никогда ни о чем не беспокоится, — ответила Сиам, указывая на Барни.

— Как и подобает джентльмену, — одобрила мать спокойный нрав Барни. — Если хотите, можем пройтись до станции пешком, когда наступит время уходить.

Время наступило, и они отправились пешком. Мать указывала по пути на изменения, которые претерпел городок. Многие деревья были вырублены, чтобы освободить место для новых домов. По ее мнению, людям стало наплевать на все происходящее вокруг, ибо слишком многое было бездумно загублено. Прогулки до станции хватило, чтобы Барни понял, что мать чувствует себя в изоляции в городке, где провела большую часть жизни. Ему захотелось сказать ей, что в Нью-Йорке ей было бы не хуже, однако он спохватился, решив, что не доставит ей удовольствия подобным замечанием.

Мать дождалась, пока они усядутся, и помахала, когда поезд тронулся. Сиам достала из сумочки платок и высморкалась.