Ворошенный жар - Елена Моисеевна Ржевская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Свобода и гражданская мораль — неразделимы. Без общей гражданской морали и доминант общественного мнения и поведения одними, пусть и хорошими, законами не проживешь.
Есть в истории пример, от которого не отмахнешься. Веймарская республика выработала хорошую конституцию, что и поныне признано. ФРГ чтит память о первом президенте республики Фридрихе Эберте (кстати, учиться на менеджеров поехали теперь наши соотечественники по фонду Эберта). Но молодая демократия Германии в пучине экономического хаоса в стране, безработицы и израненность народа поражением, унизительным Версальским договором не смогла защититься от внутренних агрессивных сил, сломивших ее.
Перед лицом всего переживаемого нам необходимы нового уровня и понимания гражданское согласие и сплоченность, чтобы иррациональная стихия не захлестнула нас, не смела нашу молодую демократию.
Я писала давно по другому поводу, но это относится и к этим размышлениям: простым поименованием злодеяний, тех, что, казалось, не вместить человеческому разуму, можно невольно вводить немыслимое в обиходный круг.
Массированность фактов, не несущих новых нравственных постижений, может перекрыть источники света. И тогда может оказаться подавленным, а не просветленным сложный, ранимый внутренний мир человека. Может истончаться грань между добром и злом, утрачиваться радость жизни, возникать отчуждение, ожесточенность. И вот уже есть признание в записках Бориса Василевского: «Я социально остервенел», «Мы все социально остервенели» («ЛГ», № 20, 1989).
Мы болеем, мы выпали из истории. Об этом пишет с духовным напряжением Валентин Курбатов: «История, которая живет в „генетике“ каждого человека, протекая неслышно, как время… внезапно оказалась отчуждена, оказалась как бы всем посторонней…» И Курбатов пристально ищет пути возврата отчего дома.
Как жить человеку, с какими представлениями о себе, своем месте в новом мироустройстве, обретать который отправилась наша страна в неблизкий путь. Что же делать, чтобы вызволенное нами к ответу минувшее, лишившее нас исторического оптимизма, не увечило, не породило духовные изъяны, чтобы благотворной оказалась болезнь? Конечно же, нет единого рецепта.
Но вот читаешь Вячеслава Кондратьева «Поговорим о свободе» («ЛГ», № 21, 1989) — и слышится что-то искомое. Это «что-то», прозвучавшее в размышлениях писателя о нашей истории, — его боль, чувство горечи. Той облагораживающей, по Блоку, горечи, что привносит новое знание жизни.
Высокой трагедии — а мы ее переживаем, — присущ катарсис — просветление, духовный жест очищения. Пусть же трудом души и таланта литература будет обретать его, а с ним и надежду.
Жизнь идет дальше. Она нуждается в поддержке надеждой.
И хочется напоследок сказать просто о самоценности жизни, в какую бы эпоху ни суждено было родиться.
Примечания
1
Д. Б. — Давид Борисович Коган, отец Павла Когана и свекор Елены. — Здесь и далее примечания редактора.
2
Михаил Молочко (1919? — 1940) — студент ИФЛИ, погибший на Финской войне.
3
Тунгусы никогда не были кочевниками-конниками. Предположительно, здесь, по смежности в хрестоматийной строке Пушкина, подразумевается «друг степей калмык». После реабилитации в 1957 году калмыки смогли вернуться на родину, в отличие от иных депортированных народов (в 1959 году Ржевская написала рассказ о крымском татарине, тайком пробравшемся в родные места за горсточкой земли). Под запретом имя калмыков к моменту первого издания книги не было, это не вынужденная самоцензура, а записка в брошенной в море бутылке, «камень преткновения» с именем жертвы — не дать забыть.
4
Стрелковая дивизия.
5
Стрелковый полк.
6
Отдельная стрелковая бригада.
7
Штаб армии.
8
Наблюдательный пункт.
9
Луконин Михаил Кузьмич (1918–1976) — поэт, сокурсник Ржевской по Литературному институту, в годы ВОВ — военный корреспондент.
10
Что стоит, Нинка, твоя капут машинка? (нем.)
11
Кавалерийского полка.
12
Вячеслав Леонидович Кондратьев (1920–1993) — художник и писатель. Воевал в стрелковом взводе под Ржевом, был тяжело ранен. Первая его повесть «Сашка» вышла в 1979 г.
13
На ломаном немецком.
14
Интервью Татьяне Бек, Вопросы литературы, март-апрель 1996.
15
Дальше разговор именно об этом счастье — освобождении от гнета террора, накопившейся вины, от недоумения после пакта с Гитлером.
16
«Дельцов гитлеровской империи», демонстрирующих презрение к низшим расам, семнадцатилетняя Лена Каган наблюдала в цирке в 1937 г., о чем свидетельствуют записи в ранних тетрадях.
17
Отношение к Финской войне в поколении было неоднозначным. Некоторые однокурсники, в том числе Михаил Молочко, чьи слова о романтике будущей войны с фашизмом не раз цитирует Ржевская, сочли ее началом войны против Гитлера (Михаил Молочко ушел добровольцем и погиб). Павел Коган, муж Ржевской, напротив, видел в этом событии агрессию большой страны против намного меньшей.
18
То есть пленного могли убить — и бойцы, и даже деревенские бабы, у Ржевской описан эпизод, когда она отбивает пленного от женщин. Это была личная расправа. После освобождения Ржева и далее на побывавших в оккупации землях начинаются суды и организованные, от имени государства, казни.
19
Для многих фронтовиков введение погонов, терминов «офицер» вместо «командир», «Советская армия» вместо «Красная» было признаком превращения «народной армии» в государственную и несомненным проявлением огосударствливания.
20
О Коле Бурачке, мальчике, в которого она была
