Город Антонеску. Книга 2 - Яков Григорьевич Верховский

В ту новогоднюю ночь в комнате бабушек, за большим обеденным столом, под елочкой, охраняемой самодельным Дедом Морозом и украшенной сохранившейся с дореволюционных времен Вифлеемской звездой, собралась очень странная компания.

Кроме бабушек и известной вам еврейской семьи здесь сидел очередной Николай Николаевич и… совсем уже что-то невероятное… два мордатых немецких унтера со своими «либе фрау».

Очередной Николай Николаевич, как обычно, взялся невесть откуда, а вот немцы несколько дней назад прибыли из Николаева на двух грузовиках, оборудованных огромными прожекторами, и являлись, видимо, техниками, обслуживающими эти прожектора, и одновременно водителями грузовиков.

Путь их лежал в Польшу, а «либе фрау» – две смазливые украинские бабенки – ехали вместе с ними, прячась при проверках каким-то образом внутри прожекторного оборудования.

Как попали все они к бабушкам, непонятно, но были явно не постояльцами, а гостями и даже дорогими гостями. Да и с Николай Николаевичем они кажется были достаточно хорошо знакомы.

Так что вся эта странная компания чувствовала себя вольготно и пребывала в отличном настроении, вызванном, скорее всего, положением на фронтах.

Бабушка Александра Александровна, как старшая «по чину», восседала во главе стола и «правила бал», а легкая, как одуванчик, бабушка Лидия Александровна порхала над гостями и подкладывала им на тарелки всякие «яства», извлеченные из привезенных немцами консервных банок.

За столом было шумно, хотя каждый из присутствующих говорил на своем языке и плохо понимал остальных. Унтеры не знали русского, и если «либе фрау» еще могли объясняться с ними на некой тарабарщине немецкого, то бабушки и Николай Николаевич совсем не знали этого ненавистного им языка, так что душой компании и переводчиком оказалась Тася – воспитанная в доме доктора Тырмоса иностранными гувернантками, она с детства знала три европейских языка и говорила по-немецки так же свободно, как по-французски и по-английски.

Изя больше помалкивал и в основном занимался Ролли, следя за тем, чтобы она не объелась шоколадом, подаренным ей немецкими унтерами.

Звон погребальных колоколов в двенадцать все выслушали с подобающим торжественному моменту волнением и, посмеявшись шутке румынского диктора о возрасте женщин, выпили домашней наливочки бабушек и принялись петь песни. Сначала все пели вместе с немцами: «Oh, Tannenbaum! Oh, Tannenbaum! – О, елочка, о, елочка, ты мне очень нравишься!», а потом Николай Николаевич затянул: «Каховка, Каховка…», и Изя невольно втянул голову в плечи. Но тут один из немецких унтеров на чистом русском языке вдруг подтянул: «…родная винтовка, горячая пуля летит…»

Этот русский в устах мордатого немца был неожиданным и никак не вязался с его «мордатостью» и с его немецкой униформой, а слова «родная винтовка» и «горячая пуля» вообще производили странное впечатление. Но никто из присутствующих не выразил удивления и почему-то не задал ни одного вопроса. Ну, а что там было дальше, Ролли не помнит, потому что она, несмотря на старания Изи, все-таки съела всю подаренную ей унтером плитку шоколада и, испачкав этим шоколадом белоснежную постельку бабушки Лидии Александровны, сладко заснула на этой постельке вместе с двумя котами.

Ватрушки с творогом

Одесса, 1 января 1944 г. Квартира Надежды Ефремовой. 807 дней и ночей под страхом смерти

Проснулась Ролли уже в своей комнате, на диванчике, куда, наверное, ночью перенес ее папа. Проснулась от того, что сквозь морозные узоры окна ярко светило солнце, где-то за стенкой у бабушек играла музыка, а склонившийся над нею папа тормошил ее и дразнил «соней-засоней»: «Соня-засоня! Соня-засоня! Проснись наконец! Уже полдень – мы опоздаем на обед к тете Наде!»

Тетя Надя…

Это особая, запретная, тема в памяти Ролли.

Вы, наверное, помните, что секретари Румынского Военного Трибунала майоры Кера и Зембряну жили не в офицерском корпусе «Куртя», а на частных квартирах у двух подруг – Надежды Ефремовой и Анны Дуковой, и Зембряну, продолжавший опекать еврейскую семью, познакомил Тасю с этими женщинами.

Надежда – молодая и очень привлекательная блондинка – была квартирной хозяйкой Николае Кера, который в те дни был тоже молод, хорош собой и не очень обременен служебными и семейными обязанностями. И случилось то, что, наверное, не могло не случиться: муж Надежды проливал кровь где-то на фронте, супруга Керы ждала его в Бухаресте, а эти двое, пока суть да дело, «играли в любовь».

Играли прилюдно, никого не стесняясь, и, что удивительно, при полной поддержке свекрови – матери мужа Нади, проживающей вместе с ней в ее небольшой двухкомнатной квартирке.

Свекровь, по ее словам, любила Надю «больше родной дочери», хотя на самом-то деле дочери не имела и вообще была на редкость вредной старухой, большой мастерицей рассказывать скабрезные анекдоты и всякие мерзкие сплетни. Тася прозвала ее «Тысяче Вторая ночь», утверждая, что сказочница «Тысячи Первой» нашей «Тысяче Второй» и в подметки не годится.

Старуха на прозвище не обижалась и всегда с удовольствием принимала участие во всех посиделках, которые устраивала Надя. Вот и сегодня, 1 января 1944-го, у них должен был состояться большой праздничный обед, на который была приглашена их общая любимица Ролли с родителями и Зембряну со своей квартирной хозяйкой Анной.

Отношения этой пары тоже были значительно ближе, чем, наверное, должны были быть. Но, нужно сказать правду, в любовь они не играли – просто жили вместе потому, что так им обоим было удобно. Худющая и черная, как галка, болгарка Анна все глаза выплакала по ушедшему на фронт мужу, а толстяк Зембряну обожал, по его словам, свою «маленькую женку», рвался к ней в Тимишоару и мечтал увидеть только что родившуюся дочку, которую в честь Ролли назвал Валерика.

В тот первый день нового 1944 года в комнате Нади тоже стояла украшенная игрушками елка, и под ней тоже был Дед Мороз с бородой и усами из ваты, и стол уже был накрыт и уставлен закусками – Надя еще на прошлой неделе сбегала на угол, в бывшую булочную, где теперь был магазин Оржеховского, и накупила там всякой всячины. Кое-что приготовила и принесла с собой Анна, да еще «Тысяче Вторая» смилостивилась и напекла целую гору ватрушек с творогом.

Ролли каталась здесь как сыр в масле, перелезала с колен отца на колени к Зембряну и объедалась сладкими ватрушками. И все было бы замечательно, если бы «Тысяче Вторая» не морочила ей голову: «Не суй свои грязные лапищи в блюдо с ватрушками! Не лезь на колени к Зембряну – чужому, между прочим, мужчине, и даже румынскому офицеру!»

Все здесь привыкли к старухе и пропускали ее выступления мимо ушей, и только добрая