Горячее сердце. Повести - Владимир Ситников

Филипп ни разу еще не видел такой ненависти в глазах.

— Изверги, звери! Ненавижу, ненавижу! — выкрикнула она и, спотыкаясь, выбежала из комнаты.

Она стучала в дверь, что-то кричала. Спартак закутался с головой в шинель, чтобы не слышать ее криков.

«Может, надо было взять передачу-то. Что приготовили там?» — но он еще глуше закутался в шинель и надвинул на голову подушку. Окончательно, напрочь покончено было со старой любовью.

Этот дворец был смесью взыгравшей вдруг купеческой спеси и взлетом архитекторской выдумки. «Удиви, да так, чтоб зависть всех загрызла! Денег не жалею!» — потребовала спесь. Архитектор вложил в свое творение причудливость заморской легенды: зубчатая сторожевая башня, стрельчатые ясные окна, крылатые львы на углах. Рядом с кургузыми особняками вятичей дворец выглядел изысканным чужеземцем в лапотном базарном ряду.

Вот в этом фатовском дворце, помнившем степенную поступь толстосума Тихона Булычева, с сегодняшнего необыкновенного дня открывался Дом науки, искусства и общественности. По разрисованным диковинным орнаментом залам и коридорам суматошно бегали устроители художественной выставки из отдела народных развлечений. Как всегда в таких случаях, чего-то или кого-то вдруг не оказалось на месте.

Душа Дома науки, искусства и общественности Елена Владимировна Гоголь в белоснежной кофточке, с буржуйской бабочкой на шее, с алым бантом на груди зазывала товарищей комиссаров и иную публику в зал, где развесили свои картины вятские живописцы.

Лицо у нее было в пятнах от волнения.

Слышно, была Елена Владимировна не из больно простых, образование получила за границей. Умственная женщина и твердая. Походка упругая, решительный взмах руки. Что-то от воинской строгости находил в ней Спартак. Он перед такими робел.

А Елена Владимировна ни с кем не считалась: и на Капустина с Лалетиным налетала так, что от нее они отговориться никак не могли — то день ребенка в саду имени Жуковского задумает устроить, то библиотеку открыть надобно. Как ни упирайся, вытащит, заставит сказать речь.

Красивая, обходительная, а все к ней только: товарищ Гогель, товарищ Гогель. Видно, оттого, что шуточек каких-нибудь она не позволяет. Да и у кого язык повернется сморозить шутку. Это не у себя в коммуне промеж мужиков.

Филипп, стараясь не зацепиться шашкой за косяки, поднялся нарочно замедленно по белоснежному мрамору ступеней. Рядом, ахая, торопилась Антонида. Накануне все уговаривал ее, чтоб пошла с ним. Хотелось ребятам показать. А теперь Филипп почувствовал себя неловко. Все на нее поглядывают, оценивают. Один-то он бы в толпе ребят из летучего отряда похохатывал да поталкивался, а тут у всех на виду. Вот Антошка Гырдымов что-то воротит нос. Стрельнул глазами на них и ребятам сказал. Те заржали: сморозил что-то. У Антониды вид растерянный. Впервой в таком месте. Да еще столько комиссаров в ремнях.

Вдруг зашел Капустин и тоже не один. Вокруг него вьется Лизочка. Фигурка с пережимчиком, что тебе рюмка. Филиппу стало полегче: хоть не он один так-то пришел.

Петр завел Лизу в зал с картинами, рассказывает только ей. А поди, и другим было бы занятно послушать, о чем толкует комиссар. Но Капустин изо всех сил отмахивается от напирающей на него Елены Владимировны.

— Нет, нет, я в живописи не разбираюсь. Это вам сподручнее. — И отговорился-таки, начала Елена Владимировна рассказывать про то, что нужен теперь хлеб и нужны зрелища. Про хлеб-то верно. А зрелищами сыт не будешь.

Потом о вятских художниках сказала. Если не врет, на всю Россию, даже на весь мир есть известный один — Виктор Васнецов, а других Филипп не запомнил. Тоже знаменитые.

Антонида слушала — рот баранкой. Удивительно ей. Пусть узнает, что к чему на свете.

У Лизочки губы яркие, вишенкой, глаза продолговатые, с еле заметной татарской косинкой, вот и косит ими на Антониду. Их всего-то из женщин пока двое, если не считать Гогель Елену Владимировну. Видно, растормошила Лизочка прилипшего к картине Петра, подошли вместе к Филиппу с Антонидой, раскланялись, познакомились, будто Спартак не знал до этого Лизу — даром что ночью тогда забегал по поручению Петра, да и уже месяца три она его супом «карие глазки» потчует в «Эрмитаже». После этого Филиппу стало покойно. Хорошо сделал, что привез Антониду. Пусть узнает, с какими людьми он вместе обретается.

Опять пошли бродить у картин. Филипп считал настоящими такие, где нарисованы охота на львов или борьба богатырей. Есть на что посмотреть. Уж о ком о ком, а о богатырях-гладиаторах он все знал доподлинно.

А в зале ничего похожего на это не оказалось. Нарисованы обычные вятские люди: голова нищего старика, голова девочки, заросшие черемухами серые домишки, затравеневшие переулки, лужки да околицы. Все это сколько раз видано-перевидано. Да и сейчас отойди за сотню шагов от булычевского дворца — вот тебе и переулок такой, весь в желтых искрах одуванчика или палисадник, из которого так и прет цветущая сирень. «Что-то не так, — думал Филипп, не находя ответа, что именно не так и почему не то, что бы хотелось ему, Филиппу Спартаку, хотя бы вон от того, седоусого круглоголового художника, похожего на кота. Это его ведь зимней ночью притащил на допрос Кузьма Курилов. — Такой разве львов нарисует или охоту? Где ему. Ему теперь дома за самоваром сидеть. А, видать, переживает, то руки потрет, то покашляет в кулачок и через стеклышки пенсне внимательно поглядит на людей, будто догадаться хочет, как им его художество понравилось. Подошел к нему Петр Капустин с Лизочкой, что-то расспрашивают. Капустин, видать, в этом деле разбирается. Зимой мудрено как-то ящик художниковский называл.

«А почему художник ребят из летучего отряда или комиссара с бантом на груди ни одного не нарисовал? Вон бы того же Васю Утробина. Человек-гора, усищи», — мучился Филипп. Он только так думал. А Антошка Гырдымов уже подошел рассерженно к Елене Владимировне, стал ей доказывать. И по гырдымовскому лицу можно было понять: что-то случилось.

Елена Владимировна пятилась, разводила руками.

— Вы не правы, товарищ Гырдымов, у каждого художника своя тема, свое притяжение.

— Одни дворы, а Советская власть, а? — наступал Антон.

«Правильно говорит Гырдымов», — одобрил его Спартак, гордясь тем, что он тоже так подумал. Значит, варит голова. А Капустин что-то выжидает, сказал бы: вот и вот что надо нам.

Вдруг Антонида потащила его за рукав.

— Ой, Филипп, смотри-ка, смотри-ка, Филипп, как будто живехонькие и курочки и все.

Спартак строго посмотрел на картину. «Утро» — подписано. Вроде около этой Капустин топтался. Ну и что, нарисована улочка как улочка, курицы как курицы. Колодец вон. И вдруг его проняло. Ему показалось, что он солнечным вятским утром, со сна только что, распахнул створки, как не раз бывало, и увидел все это: купаются в пыли рябые и рыжие курицы, под нежарким утренним солнцем улица вся светится тихим уютом, кажется уголком безмятежной райской жизни. Конечно, это его улица. Вон вроде и дерево то, что у них было. Конечно, то. Это старинная липа. А тут почему-то тополь.

Антонида прижалась прямо на людях к его плечу.

— Ой, Филипп.

Спартак оглянулся на седоусого художника, тот заметил, подошел и по-старомодному поклонился.

— Это как наша улица, — сказал ему Филипп. Тот покашлял в кулачок.

— Я рисовал пейзаж у себя в переулке.

— А вроде наша улочка, где я жил, — настойчиво повторил Филипп и, добрея к художнику, добавил: — Наверно, уж такой день выдался?..

Тот с любопытством взглянул на Филиппа.

— И такой и другие. «Утро» я писал четыре года.

Филипп не поверил, четыре года такое-то... Да тут за день...

— Так это что получается?! — возмутился он.

Художник приметил замешательство в лице Филиппа.

— Бывает, и по десять лет картину пишут, и больше. Карл Брюллов, например, двадцать лет писал «Последний день Помпеи».

«Вот так штука!» — удивился Филипп и решился спросить художника, почему все-таки не рисует он солдат с флагом, красногвардейцев, к примеру.

Филипп думал, что тот станет оправдываться, а художник опять кашлянул в кулачок.

— Видите ли, каждому свое, молодой человек. Я — пейзажист. И этой теме верен. А найдутся такие кисти, что и революцию отобразят, — и пристально посмотрел на Филиппа.

— А кому это надо! Старухи, головы, — сказал Спартак.

Антонида ущипнула его за руку: чего ты?

Старик как-то потускнел и сказал тихо.

— Я просто должен честно работать, иначе для чего жить?!

Но Филипп не понял этих туманных слов. Крутит старик.

«Значит, может все-таки». Он нахмурился и привычно подумал: «Наверное, саботажник, не хочет на Советскую власть работать». Но столько печали и мягкости было в понимающем взгляде художника, что Спартак сказать это не решился.