Живые и мертвые - Константин Симонов

— Ну что ж, пройдемте со мной, товарищ. Пропусти, Евстигнеев!

Милиционер молча посторонился, и Синцов пошел за Елкиным.

Комната, куда они вошли, была небольшая, с зарешеченным окном и настенной картотекой, почти все ящики которой сейчас были выдвинуты и пусты. В комнате стояли два канцелярских стола, раскладная койка и топчан с сенником. На койке спал кто-то, накрывшись с головой черным штатским пальто, в головах у него стояла прислоненная к стене винтовка.

Елкин сел на топчан и показал Синцову на стул:

— Садитесь!

При ближайшем рассмотрении блондинчик оказался не таким уже молодым, лицо у него было живое, но утомленное. Едва сев, он быстро выхватил папиросу, примял, сунул в рот, потом, спохватясь, протянул пачку Синцову, но Синцов отрицательно мотнул головой. Ему с утра опять отчаянно хотелось есть, и он боялся, что, если закурит натощак, его стошнит.

— Слушаю вас, товарищ!

Елкин передернул плечами и несколько раз быстро закрыл и открыл глаза, как человек, которому уже давно приходится бороться с постоянным желанием спать.

— Моя фамилия — Синцов. Я учился в КИЖе, и здесь, в райкоме, меня принимали и в кандидаты и в члены партии…

— Это я понимаю, — нетерпеливо перебил Елкин. — А сейчас что пришли?

Но Синцову, чтобы объяснить, для чего он пришел сейчас, непременно нужно было объяснить все, что случилось с ним раньше.

— Я знаю, что у вас времени нет, — он взглянул в глаза Елкину, — но вы меня выслушайте десять минут. Если, конечно, можете.

— Почему не могу? Давайте говорите. Вы в райком пришли, а не на пожар…

Синцову казалось, что он сумеет рассказать все самое главное за десять минут, но проговорил вдвое больше. Приди он в райком вчера вечером или ночью, а не в этот ранний час, едва ли у Елкина при всем желании оказалась бы физическая возможность дослушать его до конца. Синцов кончил, молчал и все-таки, потянувшись к лежавшей на топчане пачке, жадно закурил.

Елкин молча смотрел на него, испытывая противоречивые чувства. Этот человек хотя, если верить его словам, и безоружный и раненый, но все-таки сдался в плен немцам, а потом хотя и бежал из плена, но, перейдя фронт, не остался там, на фронте, а пришел в Москву, домой, то есть в общем-то совершил дезертирский поступок. И в то же время Елкину хотелось помочь этому сидящему перед ним человеку.

Почему? Наверно, больше всего из-за откровенности рассказа, в котором было не только выгодное, но и невыгодное для этого человека.

— А документов у меня никаких нет, и подтвердить то, что я говорю, некому, — снова повторил Синцов то, с чего начал. — Случившееся до первого октября может подтвердить комбриг Серпилин; его отправили тогда в госпиталь в Москву. Но здесь ли он — не знаю. А после первого — некому.

Рассказывая, как он попал в Москву, Синцов упомянул о Люсине, но во второй раз называть это имя и для доказательства своей честности хвататься, как за соломинку, за этого подлеца было свыше сил Синцова.

— Некому, — твердо повторил он, встал и ткнул окурок в стоявшую на столе консервную банку.

— А как сейчас ваша голова? — вдруг спросил Елкин, подумав об этом из-за упоминания о госпитале и посмотрев на забинтованную голову Синцова.

— Ничего, немного зудит. Наверно, уже подживает.

Елкин вскочил с топчана и запрыгал взад и вперед по комнате на своих коротких пружинистых ножках.

— Конечно, что в райком вы пришли — это хорошо, но что с партбилетом у вас получилось?.. — Елкин сердито и удивленно приподнял плечи и еще раз пробежался по комнате. — Не восстановят, — решительно сказал он, остановясь напротив Синцова.

— Я не об этом пока думаю, товарищ Елкин, — сказал Синцов. — Что такое остаться без партбилета, я понимаю. Вы мне другое скажите: куда мне вот сейчас надо еще пойти и заявить обо всем, что со мной было, и о том, что я прошу одного: взять и послать меня на фронт бойцом? Я вам все рассказал, а теперь вы мне скажите: куда мне идти и как это сделать? Может мне в этом райком помочь или не может?

Елкин пожал плечами. Он сам еще не знал, как помочь этому человеку, который так или иначе, но потерял свой партийный билет и после этого был в плену у немцев. Но этот человек пришел не куда-нибудь, а в райком и стоял не перед кем-нибудь, а перед ним, Елкиным.

— Может, товарищ Голубев сумеет мне помочь, когда вернется? — спросил Синцов, тяготясь молчанием Елкина.

Елкин только махнул рукой.

— Голубев… Я его сам уже сутки не видел. Голубев сейчас знаете как разрывается? Я и то пять ночей спать не ложился, а Голубев… — Елкин второй раз махнул рукой и, наморщив лоб, сказал, что, пожалуй, верней всего будет пойти к райвоенкому. — Кто же еще может послать человека на фронт? Райвоенком! — продолжал говорить он, уже берясь за телефонную трубку. — Мне Юферева надо. Елкин из райкома говорит. А где он теперь? А если точнее? Ладно, я еще позвоню. Нет райвоенкома, — положил трубку. — Говорят, он сейчас на строительстве баррикад, здесь, около Крымского моста. Он по званию майор, фамилия его Юферев. Пойдите найдите его там и расскажите ему. Можете сослаться, что были в райкоме у Елкина, что Елкин вас послал. Он меня знает.

Елкин загорелся этой мыслью, разом разрешавшей все сложности.

— Ну, а если не найдете или что — придете еще раз, через милиционера меня вызовете. А я Юфереву еще раз позвоню, для крепости. Давай так! — впервые за все время заключил Елкин на «ты».

Синцов вздохнул и надел ушанку. Он почему-то не ждал для себя ничего хорошего от неизвестного ему Юферева, и ему не хотелось уходить из райкома.

— Там, около Крымского, его и ищи, — говорил тем временем Елкин. — Там и слева и справа — кругом баррикады строят, и на Метростроевской и на Садовой…

И вдруг среди всех этих объяснений ему пришла в голову не приходившая раньше мысль: «А что, если этот человек сейчас выйдет из райкома и не пойдет ни к какому Юфереву, а исчезнет?! Ведь он был в плену у немцев, и вообще мало ли что может он сделать при таком положении в Москве, как сейчас!» И, хотя мысль эта противоречила всему, что он до сих пор думал, Елкин заколебался. Теперь ему хотелось, чтобы кто-то подтвердил, что он правильно делает, веря этому человеку.

— Или, знаете чего, подождите, — вдруг снова на «вы» сказал он Синцову. — Подождите, садитесь.

Синцов сел.

— Слушай, Малинин! — крикнул Елкин.

— Что? — раздался глухой голос.

Фигура на койке зашевелилась, пальто полетело в сторону, обнаружив человека, лежавшего с открытыми глазами и закинутыми за голову руками.

— Слушай, Малинин, тут такая история, надо посоветоваться. — Елкин сел на свой топчан. — Вы повторите вкратце ему! — повернулся он к Синцову.

— А чего повторять? — сказал человек, которого назвали Малининым. — Я все слышал, я не сплю…

— А сколько ты уже не спишь? — быстро спросил Елкин.

— Нисколько не сплю, — отозвался Малинин. — Уж пальто на голову накинул, все равно не спится.

Голос у Малинина был угрюмый, низкий, как из трубы, слова он выговаривал отрывисто, словно сердясь, что его принуждают открывать рот. У него было серое, усталое лицо, крупное, тяжелое, с грубыми, резкими чертами, лицо по-своему угрюмо-красивое. Над крутым, высоким лбом с залысинами курчавились пепельные, с проседью волосы, а большой рот был сердито сжат. Малинин неприветливо уставился на Синцова и молчал.

— Ну, а раз слышал, что посоветуешь? — спросил Елкин.

— Накорми человека, — все так же угрюмо сказал Малинин. — Хлеб на подоконнике, банка рыбы тоже там, а нож… — Он впервые за все время пошевелился, вытащил из-под головы крупную, сильную руку, достал из кармана брюк складной нож и протянул его Синцову. — Берите… — И снова сунул руку под голову.

— В самом деле, вы же голодный! — спохватился Елкин.

Он метнулся к подоконнику, взял оттуда полкраюхи хлеба, банку с рыбными консервами и поставил все это на канцелярский стол перед Синцовым. Синцов раскрыл нож, хотел вскрыть консервы, но, удержавшись, только отрезал себе большой ломоть хлеба и стал жевать его, стараясь делать это помедленнее.

Малинин с минуту смотрел на него, потом дотянулся до стола, взял нож, закрыл лезвие, открыл с другого конца консервный нож, открыл банку, отогнул крышку, поставил банку на стол, снова закрыл консервный нож, открыл большое лезвие, которым Синцов резал хлеб, и, закинув руки за голову, принял прежнее положение.

— Слушай, Елкин, — сказал он, искоса еще две или три минуты понаблюдав, как ест Синцов, — дал бы ты ему чаю.

— А где он, чай? — спросил Елкин.

— Ну кипятку. Там в кубе есть, у тети Тани. Или я встану, коли тебе лень?

— Ладно, лежи, — сказал Елкин, взял с подоконника алюминиевую кружку и вышел.

— Что, несколько немцев сам убил? — когда ушел Елкин, спросил у Синцова Малинин, доказывая этим вопросом, что он действительно слышал все, что говорилось. — Сам видел или только думаешь?