Вторжение в Московию - Валерий Игнатьевич Туринов

всё чинит, и всё тут же расползается, а он всё чинит, чинит, и это въелось в него, как ржа в блестящие доспехи. И он стал пить, не то чтоб слишком, но и дорогу в кабак не забывал. А мать всё гремит и гремит ухватами у печки и прямо на глазах стареет от работы, ей не по силам. Бежит затем она на поле и там выкладывается: косит сено, тут подошла и рожь…

А рядом с ним на печке торчит ещё одна вихрастая головка, точно такая же, как и его.

A-а, это же его братишка. Он так и остался в мальчиках, ушёл из мира сего, невинностью обременённый… «И где же он сейчас?.. И встречусь ли я с ним? А если встречусь, узнает ли он меня?»

Вот мать даёт им по лепёшке, горячей, сладкой, обмазала их мёдом, и улыбается, и светятся её глаза уж очень как-то непонятно… Ушёл отец куда-то… Вот в памяти провал, темно… Затем всплывает новая картинка: похороны, но странно — никто не плачет… Да, это, как он когда-то думал, его братишка умер… «Но почему не плачут? Такого не бывает!»

Отец стучал, чинил и всё ругался, ругался изощрённо, по-кабацки. А он всё слушал и всё запоминал… И вот отец, вернувшись как-то раз из кабака, произносит новые и непонятные слова… «А-а, — вспомнил он, — то было, когда умер царь Фёдор!» И у него, шестилетнего мальчонки, сверкнуло в голове слово, ему знакомое теперь: «Патриарх, патриарх!..» А он чего-то испугался, похоже, всхлипнул, промычал: «Хм-мм!»

И вдруг он почувствовал, что кто-то осторожно трясёт его за плечо… И он услышал опять: «Госуда-арь… госуда-арь…» — вибрирующий голос дворецкого.

— Что?! — спросил он, скрывая дрожь, она же прорывалась в голосе. — Что надо?

— Государь, тут привезли пленника, — смущённо залепетал князь Семён. — Ты ждёшь его уже.

И он повёл рукой, как будто хотел смахнуть дрожащими пальцами с лица пот.

Ох, как было приятно видеть вот такое: оробевшего, стоявшего у его постели князя.

— Ну и что-о? — протянул он, смакуя эту минуту, затем снисходительно сказал:

— Давай его сюда… Но сперва позови думных… Да этого ещё — Сицкого! Он родственник его!

Звенигородский ушёл.

А он всё вспоминал и вспоминал прошлое уже по инерции… Отец исчез из его жизни очень рано, он спился. Его он запомнил смутно, как того, который весь день что-нибудь чинил. Не перестал чинить он и после смерти: завещал свою супругу постричь в обитель. Но она взбунтовалась, не далась, бежала от родственников мужа вместе с ним, с Матюшкой. И в какой-то захолустной корчме она угодила в кабалу, стала прислуживать там как гулящая. И там её чахотка одолела. И валяясь уже с жаром, она позвала его к себе. В последний разочек провела она рукой, тёплой и влажной, по его головке, уже догорая, как свечка поутру после ночи, тёмной и безотрадной, и всё бормотала, уже в горячке. Всё что-то наказывала и наказывала ему, старалась от чего-то уберечь его, но уже не могла. И страдание, одно страдание её, ещё живую, съело… Потом её рука стала холодеть, и кто-то увёл его из той каморки. А какие-то люди вошли туда и куда-то унесли её. Так мать ушла из его жизни навсегда, а вскоре забылась, стёрлась из памяти совсем… И вот в такие лишь минуты чудного забытья почему-то она возвращалась, открывала рот, немой уже, тревожно шевелились губы, но вымолвить она уже ничего не могла… Его же оставил у себя корчмарь Размамелька. И теперь он вместо матери чистил столы за постояльцами, подносил им пиво и вино, убирал пол и всякую грязь за буйными пьянчужками. Его драли за уши, а то, развлекаясь от скуки, бывало, влепят подзатыльник; не то силком вливали в рот какое-то горькое и отвратительное пойло под гогот хмельных кабацких дружков. Но он не плакал, хотя глаза наполнялись слезами, крутил башкой, захлёбывался, прижатый к вонючей груди какого-нибудь детины. Его тошнило от одного лишь запаха гнили, каким благоухали питухи… По ночам же он потихоньку скулил, как щенок, и от злости царапал себе руки. Но утром он всё так же выбегал к столам с едой для посетителей. И вот как-то раз он укусил за палец одного своего мучителя и убежал из корчмы в лес.

Там, отдышавшись, он собрался с мыслями и понял, что если вернётся, то Размамелька сдерёт с него шкуру, ещё с живого. И он решился: дождался темноты, когда в корчме погасли все огни, пробрался на задний двор, где шелудивый пёс по кличке Янычар узнал его, любезно повилял хвостом. Он благодарно погладил «турка» за дружбу и прокрался в свою каморку. Там он отыскал котомку матери. Затем он залез в чулан. Оттуда он стащил каравай хлеба, а в погребе схватил ещё и телячий окорок, посчитав, что Размамелька задолжал ему за службу. На обратном пути он кинул Янычару кусок прокопчённого мяса за то, что тот сдержал язык, не выдал, и был таков. Он безвозвратно скрылся…

Так началась его жизнь гулящего. Он много испытал, перевидал. Его ещё не раз били, но то было уже за дело. Так даже он сам считал. Его рука свободно тянулась теперь за всем, что он замечал и полагал, что это было нужно ему. Всё заключалось для него теперь лишь в умении вовремя смыться… Однажды он познакомился с монахом. Тот бродяжничал почище босоногих кармелитов. На жизнь, однако, он зарабатывал трудом: то там, то тут напишет кому понадобится письмецо, бывало челобитную, а то и тяжбу к мировому. За это он имел кусок чёрного хлеба, но не на каждый день. И у него, у того монаха, он обучился грамоте. Попробовал он было ею тоже добывать свой хлеб насущный. Но вскоре жизнь показала ему, что с наукой скорее с голоду умрёшь, чем зажиреешь. И он опять вспомнил своё старое ремесло… Потом он нанимался учительствовать к шляхтичам, к тем, кто был не в ладах с грамотой. Там он выдавал себя за поповича, вспомнив, что отец не только чинил, но ещё читал проповеди в сельской церквушке, убогой, обнищавшей. Даже церковные словечки стали выскакивать из него сами собой, хотя о них не думал он. От одного шляхтича он перебирался к другому. О нём уже и слухи стали расходиться по всем окрестностям. И вот, когда вроде бы всё шло у него гладко, подвернулась та панночка. У неё, у юной, и грудка-то едва лишь пробивалась. От сытой