Конец века (СИ) - Респов Андрей

Особым отличием эмоциональной нестабильности в этот раз явилось её внезапное начало и столь же быстрый финал. Будто выключателем щёлкнули. Бац — и только дрожь послевкусия. Что же стало триггером? Близкий, почти тактильный контакт с Машей?

Может быть, может быть… Тут бы перед экзаменом со стойкой эрекцией справиться, а не высоких материях размышлять.

Ну а Машка…уродилась же деваха. Эх… Спокойно, спокойно, Гавр. Нас интересует философия. К примеру, подумаем-ка лучше об апориях Зенона.

Уф-ф-ф… Главное, чтобы подобный дестабилизирующий «сюрприз» от аватара не возник в ответственный момент, когда от хладнокровия и точности зависит моя жизнь. Поэтому в дальнейшем следует выработать какую-то тактику отвлечения.

Тем не менее я ничуть не жалел о том, что открылся Сикорской. Никакой опасности в этом нет, а польза, помимо душевного облегчения, есть, несомненно. Сама того не понимая, девушка стала моим невольным союзником. Плюс, коварный я возбудил в ней явно нешуточное любопытство, что привело как минимум к выполнению моей первоначальной задачи — провести вечер рядом с прекрасной симпатичной девушкой. И даже ночь. Пусть и чисто платоническую.

Неугомонное либидо продолжало нашёптывать и навевать образы ещё более заманчивой перспективы. Пришлось на него ещё раз шикнуть как можно суровее и сосредоточиться в ожидании экзаменаторов.

Первым явился кудрявый на всю голову доцент Куропаткин. Заметив меня, топчущегося у бюста Вождя Революции, он кивнул и указал на ближайшую аудиторию.

— Предлагаю, молодой человек, начать, не дожидаясь остальных. Всё равно вам положено готовиться по билету тридцать минут. А мои коллеги немного задерживаются. Вы же не против?

Конечно, я был не против, чем раньше начнём, тем скорее закончим. Судя по довольно благожелательному настрою Куропаткина, никаких особых репрессий мне не грозило. Прочитанный во время ночных бдений учебник и словарь по философии для вузов должны были дать мне основу базовых фактов, на которых я бы смог построить ответы. К тому же к трём вопросам билета полагалось ответить на дополнительные по пресловутому реферату «Немецкая классическая философия».

Взяв билет с номером 34, я устроился напротив доцента и прочёл вопросы. Хм, серединка на половинку. Вроде бы ничего экстраординарного. Могло бы быть и гораздо хуже. Даже нет, пожалуй, лучшего и желать не стоит.

Первый вопрос касался философии Канта, что также перекликалось с темой реферата, и был сформулирован не совсем конкретно, что позволяло мне вполне оправданно «растечься мыслью по древу», да, именно мыслью, а не белкой, как древнерусский автор.

Второй был коротким и буквально повторял вторую главу из учебника, вернее, её первую часть.

А вот третий касался эвтаназии в современном мире и вопросов этики. Точнее, биоэтики. Блин, этого наверняка не было в советских учебниках и словарях, по которым мы учились. Лекционный материал… Вот же засада! Хотя, почему же «засада»? Откуда глубокоумному доценту знать, что перед ним студент с мозгами врача с более чем тридцатилетним стажем. Кандидатский минимум по философии мне в помощь, опять же. Да к тому же современника, измученного и практически отравленного горой интернет-информации об эвтаназии в америках и европах двадцатых годов двадцать первого века, а также прочих свободах, ЛГБТ — трендах и прочих мутациях евромозгов. Решено, по третьему вопросу буду импровизировать. Но, «в плепорцию»!

Несмотря на негативные ожидания и лёгкий мандраж, экзамен прошёл довольно ровно. Даже пару раз процесс вызвал во мне живой интерес, почти увлёк. Особенно когда доцент и ещё одна пожилая преподавательница, подключившаяся к опросу, начали асфальтировать меня по поводу опровержений существующих доказательств существования Бога и, собственно, самого доказательства Канта. Слово за слово, преподавательница, на моё счастье, оказалась фанаткой Булгакова. Пришлось немного поспорить, так, в меру сил, чтобы уж совсем за овощ не посчитали. Михаил Афанасьевич вкупе с Воландом помогли зажечь огонь истины в глазах зевающей философини.

А вот когда Куропаткин неожиданно начал вдохновенно вещать голосом Левитана о кантовском демиурге, что явился зодчим материи миров и его отличии от Творца мироздания, я чуть не потерялся. На одно мгновение показалось, будто Куропаткин читает меня, словно открытую книгу и прекрасно знает, кто я и зачем я здесь. Но очень быстро откинул эту бредовую мысль. Паранойя паранойей, но нельзя же так пугать, блин…

Вот что значат взрывные ассоциации при нестабильном нейрогормональном профиле! Я уж подумал, грешным делом, что Куропатки засланец Хранителей и провоцирует меня. Постепенно удалось перейти в режим диалога, добавляя всё больше информации из реферата. Как-никак не зря же я убил на него столько времени в библиотеке.

Стараясь сохранять невозмутимое лицо, кое-где я безбожно привирал, подтаскивая собственные мысли, а точнее, подсмотренные или подслушанные уж и не помню где, пытаясь аргументировано украшать выдвинутые в споре постулаты.

Вопросы по реферату, как и второй главе учебника, пересказанной мной практически наизусть, дополнительных проблем не вызвали. Куропаткин слушал внимательно, явно сопереживая и прокручивая в своей голове, украшенной слегка взлохмаченной седой шевелюрой, мои ответы. Ну и на закуску, когда две преподавательницы уже откровенно уткнулись в свои записи, мы перешли к третьему вопросу.

Об эвтаназии в девяностых я помнил только одно: сейчас она законодательно признана только в Голландии, вернее, признана приемлемой. То есть, вилами по воде писана. Не эвтаназия, конечно, а её законодательная основа. Сами регламентирующие законы начнут появляться лишь в середине девяностых и далее зависнут до конца десятых годов двадцать первого века. Вот от этого факта и решил отталкиваться, как от трамплина перед спортивным снарядом, внимательно следя за реакцией Куропаткина, постепенно вплетая в свой ответ и религиозные, и биоэтические, и даже подходящие литературные аспекты.

Про литературу я очень вовремя вспомнил, так как обычного материала об эвтаназии у меня было кот наплакал. Вернее, его не было вовсе. А тут на память неожиданно пришёл Иван Антонович Ефремов с его «Часом быка». Те самые Храмы Нежной Смерти, куда определяли тормансиане своих короткоживущих кжи. Едва я произнёс название романа, как глаза Куропаткина вспыхнули. Похоже, ещё один фанат. Это я удачно приплёл!

Вскоре доцент не удержался и начал приводить контраргументы эвтаназии о христианской морали, довлеющей в обществе многих цивилизованных стран Европы. На что я на голубом глазу возразил, что помимо христианства в этих странах происходит эволюция капиталистического подхода, доводимая в перспективе до абсурда, когда ценность человеческой жизни стремится к нулю. Кое-что о свободах, в том числе и о гендерной идентификации. Судя по заинтересованному лицу доцента, кое-что явилось для него подлинным открытием. Ещё бы, дядя, железный занавес ещё не так давно поднят, чтобы иметь всю информацию о забугорье.

Я говорил уверенно, так как знал абсолютно точно, куда придёт это «христианское» общество в итоге. К эвтаназии психических, а также бедных людей, на которых государство не станет желать тратить лишнего цента.

— Чем вам не кжи Торманса, Сергей Александрович? — вопрошал я в праведном негодовании, понимая, что уже почти достиг своей цели и доцент мой, со всеми потрохами. Куропаткин печально вздохнул.

— Гаврила, вам разве не страшно жить с такими представлениями о будущем? — устало спросил он, захлопывая экзаменационный журнал.

— Вопрос не в страхе вокруг, а в звёздном небе над головой и моральном законе внутри нас, дорогой мой Сергей Александрович… — где же не сплагиатить, как не на экзамене по философии.

— Луговой, ты что с доцентом сотворил? — поинтересовалась Сапфира Султановна, разглядывая жирную пятёрку с восклицательным знаком, выведенную Куропаткиным в ведомости по экзамену.