Песнь молодости - Ян Мо

Она была настолько слаба, что не могла даже пошевелить языком. Ценой огромных усилий Дао-цзин прошептала:

— Спасибо! Не надо врача — все равно мне уже не жить…

Отперев тяжелую железную дверь, вошла надзирательница, за ней тюремный врач с длинными волосами, похожий на преступника. Врач подошел к Дао-цзин и стал снимать с нее окровавленную, изорванную одежду. От страшной боли она снова потеряла сознание.

Когда Дао-цзин очнулась, то первое, что она увидела, были внимательные, озабоченные глаза женщины, смотревшей на нее. Длинноволосый врач по-прежнему стоял рядом; в руках он держал маленький докторский чемоданчик. Взглянув на Дао-цзин, он обратился к женщине:

— На этот раз, пожалуй, все — сознания больше не потеряет. Успокойтесь. Она крепкая. — Повернувшись к Дао-цзин, он улыбнулся ей. — Мне велели лечить тебя — вот я и лечу. Раны не глубокие, кости целы — поправишься быстро.

Прошло еще несколько часов. Дао-цзин поела немного жидкой рисовой болтушки, и силы действительно стали возвращаться к ней — молодость брала свое. Но боль, режущая, жгучая, по-прежнему не проходила: ныл каждый сустав, каждая клеточка тела. Однако Дао-цзин не плакала. Она смотрела на свою красивую соседку и думала: «Что она за человек? Коммунистка?»

— Вот и хорошо! Ешь больше — быстрее поправишься, — с улыбкой проговорила женщина. — А когда совсем придешь в себя, расскажешь, как тебя арестовали и что происходит в городе, — а то сижу здесь и ничего не знаю. Нет, нет! Сейчас ничего не нужно рассказывать. Пройдет дня два — окрепнешь, тогда и поговорим.

В камере находилась еще одна истерзанная пытками совсем молоденькая девушка, и женщина говорила теперь, обращаясь к ним обеим. Сама она, по-видимому, была больна и лежала без движения на жесткой деревянной кровати. Однако глаза ее заботливо следили за Дао-цзин и девушкой. Из камеры в коридор то и дело доносился ее слабый голос:

— Надзирательница! Воды! Девушки хотят пить!

— Эй! Кто там! Надзирательница!

— Послушайте, — обратилась она к вошедшей тюремщице, — принесите что-нибудь поесть — видите, в каком они состоянии.

Когда же та принесла кусок почерневшей кукурузной лепешки и пиалу тухлого овощного супа, на поверхности которого плавало несколько пожелтевших листиков капусты, женщина нахмурилась и сказала:

— Да разве это можно есть?! Постарайтесь достать что-нибудь получше. Мы потом не забудем ваших услуг.

И удивительное дело: надзирательница всегда слушалась ее. Женщина, казалось, командовала ею так же, как и любым другим охранником или надзирателем, и заставляла ее поступать так, как ей того хотелось.

Девушке было лет пятнадцать-шестнадцать, у нее было тонкое, продолговатое лицо, хрупкая, изящная фигурка. Пытали ее не так жестоко, и она, правда с трудом, могла вставать с кровати и делать несколько шагов. Но она была до предела напугана и целыми днями молча плакала, лежа на кровати.

Ночью Дао-цзин услышала, как она испуганно закричала во сне: «Мама! Мама! Я боюсь, боюсь!..» — и стала всхлипывать. Девушка, видимо, никогда прежде не расставалась со своей мамой. Женщина на соседней койке еще не спала. Она протянула руку и, дотронувшись до ее вздрагивавшего плеча, тихо проговорила:

— Больно?.. Не очень? Так почему же ты все время плачешь? Думаешь о доме, о маме — правда?.. Не надо плакать! Это не поможет. — Женщина вздохнула, помолчала и, убедившись, что девушка перестала плакать, продолжала: — Когда мне было пятнадцать лет, меня арестовали. Это было в Шанхае. От страха я плакала, плакала без конца. Но чем больше я лила слезы, тем сильнее гоминдановцы били и запугивали меня. Тогда я решила, что ни одной слезинки больше не увидят они на моем лице. И я стала учиться у старших подруг по тюрьме, учиться, как надо бороться с врагами, как говорить им в лицо правду. Все эти бандиты всего лишь «молодцы против овец» и ловят людей на их слабостях. Поэтому, когда я перестала хныкать и бояться их, они больше меня не били.

Она тихо засмеялась. Дао-цзин и девушка ответили ей улыбками.

— Сестрица Чжэн Цзинь, — еле слышно проговорила девушка, — я плачу потому, что меня несправедливо обвинили.

Несмотря на то, что Чжэн Цзинь задыхалась после своей речи и выглядела очень слабой, она принялась утешать ее.

— Юй Шу-сю, милая, — голос Чжэн Цзинь звучал тихо, но горячо, — ты говоришь, несправедливо обвинили? А кто из хороших людей может спокойно жить в этом обществе, где правят свирепые тираны? Мерзавцы делают карьеру, богатеют, а хороших людей осуждают, заставляют терпеть страдания. Это обычное дело, и удивляться тут нечему.

Юй Шу-сю, казалось, воспрянула духом и постепенно успокоилась.

Дао-цзин с изумлением слушала Чжэн Цзинь, от слова к слову проникаясь к ней все большим уважением.

Чжэн Цзинь раньше них попала в тюрьму и хорошо знала все здешние порядки. Но Дао-цзин не переставала удивляться, когда видела, как надзирательница Лю слушается ее и выполняет все ее желания. «Кто же в конце концов эта женщина?»

— Ну, рассказывай, кто ты и за что тебя арестовали, — на следующий день вечером, после поверки, тихо сказала Чжэн Цзинь.

— За что арестовали, не знаю, — так же тихо ответила Дао-цзин. — Я была студенткой, но потом оставила учебу. Я верю в коммунизм, верю в Компартию, — может быть, за это? Я не коммунистка, но я хочу всю свою жизнь отдать партии, благородному делу служения человечеству. И вот этот день настал. Я ни о чем больше не думаю и готова спокойно встретить свой смертный час.

Чжэн Цзинь молча слушала Дао-цзин. Лицо ее приняло холодное и строгое выражение. Несколько минут прошло, прежде чем она медленно подняла голову и при тусклом свете лампы пристально взглянула на Дао-цзин.

— Не надо думать, что если тебя арестовали — значит все, смерть. Нет! Коммунист везде, даже в тюрьме, должен и может работать. Мы должны быть на посту до последней минуты, до последнего дыхания. Мы должны собственными глазами увидеть победу коммунизма в Китае и должны дожить до этого радостного дня.

Чжэн Цзинь посмотрела на Дао-цзин, потом перевела взгляд на Юй Шу-сю. Ее черные глаза тихо засветились. Она стала рассказывать о светлом будущем, о том времени, когда Китай превратится в независимое, свободное, равноправное и процветающее государство.

Дао-цзин слушала, удивленно посматривая на Чжэн Цзинь. Какая глубокая мудрость и душевная красота светились в прекрасных глазах этой женщины! Ее слова оказали глубокое воздействие на Дао-цзин. На сердце у нее вдруг стало тепло, словно она чудесным образом в одно мгновение очутилась на свободе. Какое счастье, что рядом с тобой такой сильный и преданный друг! Она ждала его, искала повсюду — и вот, наконец, нашла. Она не думала только, что вместе их сведет черная рука врага.

На третий день после ужина Чжэн Цзинь снова завела разговор с Дао-цзин и Юй Шу-сю. Видно было, что она любила поговорить. Сегодня она говорила так взволнованно, будто хотела за один вечер выложить собеседницам все, что знала.

— Сестренки, я расскажу вам немного о своей тюремной жизни. Это было четыре года назад, в Сучжоуской[111] тюрьме…

— А мы где находимся? Я до сих пор не знаю, — вставила Дао-цзин.

— В секретной тюрьме жандармского управления. Хотя между командованием третьего жандармского полка и городским комитетом гоминдана и существуют трения, однако иногда они находят общий язык, — ответила Чжэн Цзинь и продолжала начатый рассказ: — Так вот. В Сучжоуской тюрьме я поступила в университет марксизма-ленинизма. За три года научилась очень многому…

— Как же это, в тюрьме — и вдруг поступила в университет? — Юй Шу-сю в изумлении уставилась на Чжэн Цзинь.

— А ты слушай, это и в самом деле необычная история. — Чжэн Цзинь прикрыла глаза, затем пересилила приступ слабости и продолжала: — Каждое утро, как только рядом с тюрьмой раздавался заводской гудок — вы только представьте себе: почти две тысячи политических заключенных, — мужчины, женщины разом поднимались с кроватей. Сделав зарядку, каждый брал книгу и садился за чтение. Одни были приговорены к смертной казни, другие — к пожизненной каторге, третьи — к пятнадцати, десяти, восьми годам, заключения. Однако никто не терял ни минуты, все усердно занимались. Кто изучал английский, кто русский, а кто немецкий или японский языки. Но политические дисциплины и теория были обязательными для всех. Я овладела немецким, а потом сама стала обучать других.

— Просто не верится! Людей приговорили к смерти, а они еще учат иностранные языки! Какой смысл? — С тех пор, как Юй Шу-сю ближе познакомилась со своими соседками по камере, настроение ее немного улучшилось. Сейчас, слушая Чжэн Цзинь, она и верила ей и не верила; в широко раскрытых глазах горело любопытство.

Чжэн Цзинь подняла голову. Тусклый свет лампы освещал теперь ее лицо — такое чистое и прекрасное, что, хотя в нем не было ни кровинки, это ничуть не уменьшало его редкой красоты. Дао-цзин снова про себя подумала: «Как она похожа на мраморное изваяние! Жаль, что я не скульптор!»