Андрей Первозванный. Опыт небиографического жизнеописания - Андрей Виноградов

Спутники добродушно шутили и весело болтали между собой, но Никита не участвовал в их беседе, а просто шёл вслед за ними, поражаясь тому, как перевернулась его жизнь за один лишь день. Ведь вчера он ещё и помыслить не мог, что уйдёт налегке из единственного на земле Города в неизвестную даль. Как же так случилось? И теперь, на унылой дороге, в обществе простецов, с которыми и поговорить-то было не о чем, все события последнего дня были прокручены Никитой в памяти, словно свежеисписанный свиток, и наконец упорядочены, как расставлял он книги на библиотечной полке — каждую на своё законное место, откуда её можно было безошибочно взять даже в кромешной тьме.

…Свеча догорела только к утру, и расплавленный воск стал капать на стол, залив уголок папируса и рукав платья. Никита проснулся, впрочем, не от этого, а от смутного шума за окном. С трудом открыв глаза, он обнаружил вокруг себя сумерки и сначала было подумал, что Великий город уже пробуждается к новому дню. Ему захотелось есть, он открыл дверь и хотел было спуститься вниз, в церковь, чтобы после утрени пойти на трапезу с братией, но навстречу ему уже поднимался раскрасневшийся от морозца Парфений, с большим блюдом в руках.

— Садись поешь, — засмеялся он. — Небось совсем тут оголодал.

— Что, утреня уже отошла? — растерянно спросил Никита.

— Уже и вечерня отошла. Заспался ты, брат: так и захрапел за столом, а я тебя уж не стал будить. Да и сам-то я вернулся только под утро: позвал меня игумен подновить ему платье для сегодняшнего обеда у императора. Не знаю, какие у тебя были для меня вчера новости, но мои вести, боюсь, поважней и пострашней твоих.

— Что же за беда стряслась? — спросил Никита, беря с блюда вяленую чёрную маслину из загородных монастырских угодий.

— Знаю я всё только со слов игумена, но что он говорит — говорит дело. Он сам, как бы это сказать, вхож куда надо, за ближним столом сидит… Слышишь, уже и народ на улицах гудит… В общем, сегодня на пиру в канун Сретения Господнего, на память святого Трифона, — во Влахернах было дело — ну вот, император в конце трапезы и говорит патриарху, ей-богу, так и говорит, поверь мне, как своими ушами слышал: «Доколе, владыка, задержки? Доколе, — говорит, — ложные посулы и пустые обещания? Доколе лживые, тобою вымышленные заботы? Ты дал мне знать, более того, ты сам сказал, чтобы я в праздник освящения Новой церкви пришёл и совершил вход вместе с тобою. Но, не зная ещё воли патриарших престолов и прежде всего заботясь о тебе, я медлил, боясь — если говорить твоими же словами — возмущения твоих сотоварищей против тебя. Когда впоследствии и они проявили попечение, ты обещал допустить меня в день Преображения Господнего. Затем, вновь отложив, обещал допустить нас в церковь на праздник Рождества Христова. И на этот раз оказалась бесплодной наша попытка: ты унизил и опозорил меня у самых царских врат в то время, как все там были — и священный чин, и весь священный синклит. В их присутствии ты извинялся передо мной и обещал допустить меня в день Богоявления. Затем, когда и он наступил, ты повёл себя так же и даже ещё хуже, отвергнув то, что в святом храме изрёк твой язык. Какое унижение ты нам причинил, ты и сам знаешь, ибо был при этом.

Но тщетно ты придумываешь предлоги и стараешься скрыть от меня своё коварство! Сколь злокозненным ты всегда был, я знаю по годам общего нашего учения. Объясни же мне, как это ты, прежде обещав допустить меня в храм, теперь медлишь и чинишь этому препятствия!»

Тут Парфений вопросительно поглядел на Никиту, философа и ритора, словно ожидая, что тот его похвалит за связный рассказ, — так он был собой доволен. Кто же ещё сможет столь точно передать слова василевса? Но Никита невозмутимо жевал оливку и только кивнул головой:

— Ну, старая песня… И что же патриарх?

— А патриарх отвечает: «О! — говорит, — я медлю только потому, что следую воле епископов. Вот если бы они дали согласие или, лучше сказать, выразили своё желание, тогда бы и я сам вместе со всеми позаботился о тебе и допустил бы тебя в храм. А без согласия моих братьев и сотоварищей — нет, это никак невозможно».

— Ну да, патриарх кивает на епископов, а вот что скажут сами епископы…

— В том-то всё и дело! Но дай дорасскажу, чем их тогдашний разговор закончился. Император, значит, возражает патриарху: «А как же быть с недавними донесениями твоей святости о том, что каждый из них говорит, и советами, что им отвечать? Это действительно делалось по воле твоих братьев и сотоварищей или же ты сам так решил? А когда ты злоумышлял против нашей царственности, побуждая и поощряя вероотступника Дуку, — с какими сотоварищами ты дерзнул на столь великое нечестие?»

— Дуку он к месту вспомнил. В этом деле патриарх оплошал так оплошал… И как только святой Андрей не спалил до сих пор этот Город, погрязший в нечестивой лжи и обмане!

— Да как же святой апостол может сжечь столь великий Город?

— Ты разве не знаешь, что Андрей был самым пламенным из апостолов? В одной старой книге я прочёл, что когда он входил в какой город на проповедь, то если люди не принимали его слова, сжигал он этот город пламенем. Тогда апостолы решили, что нельзя пускать его на проповедь одного, и всё время отправляли с ним кого-нибудь от двенадцати или от семидесяти, чтобы тот, как возгорится гнев Андрея, мог его образумить: мы-де посланы в мир нести Слово Божие всем народам, а не жечь их попусту, но крестить их во имя Отца и Сына и Святого Духа.

— Аминь! Вот почему во всех деяниях Андрея, какие я только ни читывал, он всегда в сопровождении какого-то другого апостола — то Матфия, то Петра, то Павла, то ещё кого-нибудь…

— Так что же решил император?

— Вот и послушай дальше. Обратился тогда император ко всем присутствующим: «Согласно тому, что вы сами вначале мне предложили, я, господа мои и владыки, вручаю мои дела святому собору и с нетерпением ожидаю местоблюстителей патриарших престолов: ведь и общий отец наш патриарх часто говорил: «Когда прибудут местоблюстители с патриаршими посланиями, никто из нас не станет препятствовать, чтобы ты совершил вход во храм». Но уже пришли от них и сообщили: вот-де они приближаются. И Лев Хиросфакт писал нам, что едут вместе с ним местоблюстители, везущие послания из Антиохии, Александрии и Иерусалима. К тому же и Симеон, достойнейший и почтеннейший наш секретарь, привёз из Отранто посланников папы древнего Рима с письмами, содержащими соответствующие предложения. Пусть же всё утвердится так, как будет угодно решить мои дела Всемилостивому Богу и святому собору. Как ваша святость знает, завтра в праздничное утро мы справляем день Сретения Великого Господа и Спасителя нашего Иисуса Христа в святом храме Всепетой Богородицы во Влахернах. Допустите же меня внутрь храма, до священной преграды, чтобы я стоял у неё и, плача, каялся!»

— И что же епископы?

— А епископы сначала выждали, что ответит на это патриарх. Патриарх, конечно, сказал, что всё равно не допускает Льва в храм, а затем и все митрополиты высказались в том же духе. Кое-кто, впрочем, не сочувствовал им, в том числе и твой Арефа…

— Неужели Арефа? — изумился Никита. — Так ведь Арефа…

— Короче, взял Лев и рассвирепел, да и велел низложить Николая с патриаршества — разжаловать, так сказать, обратно в простые мистики — и выслать его из Города вместе с другими митрополитами. Такие вот новости.

— Арефа! Фотиево отродье! — вскричал Никита. — Тому тоже ничего кроме власти не было нужно. Знали об этом митрополиты и, прежде чем избрать Фотия патриархом, взяли с него письменную клятву никому не вредить — так он потом вырвал её из рук посланца, вывихнув ему палец, и порвал у всех на глазах. Но патриарх-то наш, даром что Фотиев племянник, а от учения Христова не отступил!

— Постой, ты что такое несёшь? — оборвал его Парфений. — Разве ты не знаешь, что обитель Каллистратова всегда была верна святейшему патриарху Фотию и памяти его? Когда тому нужно было назначить игумена в славный Студийский монастырь на место знаменитого Феодора Сантаварина, так он избрал не кого-нибудь, а нашего игумена Савву. Так что смотри, за такие речи тебе здесь не поздоровится!

Никита подавился косточкой и страшно закашлялся.

— Тебе что, плохо? — ласково промолвил Парфений. — Ты сиди, сиди, да поешь.

— Конец мне, брат… — прошептал, едва придя в себя, Никита.

— Какой конец? — удивлённо переспросил Парфений.

— Совершеннейший, конечный конец. Не до еды мне уже… Дай-ка мне, прошу, поскорей лист пергамена, чернил и стилос!

Ошарашенный Парфений тотчас принёс все письменные принадлежности, и Никита, схватив их, стал мелким почерком заполнять грубоватый монашеский пергамен ровными, твёрдыми строчками. Закончив, он подозвал Парфения:

— Подпишись здесь, брат, как свидетель! И подпишись также за старца Геронтия — нет времени и сил идти к нему.