Смерть за хребтом - Руслан Белов

– Щас помру! Ну, дела... Джеймс Бонд и Никитa с ударением на а! И весь этот противовоздушный бой на нас ведь, сопливых, повесят!

– Не повесит. Резвон там горелый бумага находил. Полетный документ. Там бил написан, что вертолет савсем другой сторона летит, Барзанги-Калон.

– Все равно машину найдут. С воздуха.

– Э!!! Зачем боишься? Это давно будет. Месяц, наверно, пройдет. Мы Душанбе уже сидим.

– Может быть, ты и прав... Валяй дальше. И если сейчас ты мне расскажешь, что у тебя в палатке сидит рота марсиан с портативным аффинажным[67] заводиком, я поверю сразу и без вопросов!

– Никакой завод и марсиан палатка нет. Один Фатима и Фарида там.

– Жаль. Ну, потом вы лагерь здесь поставили и пошли нас мочить. Дальше что?

– Ночью, когда от ваш лагерь и штольня пришли, Резвон злой был. Он с пропавший афганец штольня ходил, немного дробь ему жопа попадал. Меня ругал – зачем стрелял, не резал. Я нарошно в скала стрелял – вас предупреждать хотел.

– Нарочно скала стрелял? Да ты чуть Сергея не убил – бедро ему насквозь прострелил!

– Сергей пападал? Жалка, ругать меня будет... Ракашет, наверно. Я в сторона стрелял.

– Рикошетом пуля так не ранит, не ври... Странный ты человек – сначала их привел, потом нас предупредил. А вечером, после чая, всех своих дружков перестрелял.

– Зачем странный? Если другой был – давно ворона и шакал дикий меня мертвый кушал. И вы все мертвый был. Это вы странный – сюда пришел, наш золото брал, люди убивал... А меня наш мулла спасибо за Резвон и его шайка будет говорить. Уважать будет!

– Да ты, брат, стратег и теоретик! Давай, рассказывай, что дальше было.

– Далше он говорил, что утром ловить вас будет. Лейла, сказал – хороший наживка. Потом Лейла брал, палатка шел. Фатима, мама ее, и тетя руки его хватал. Он сказал мне и другой человек привязать их. Что буду делать? Привязал, за палатка положил... Потом Лейла кричать сильно стал, меня звал. Я ее уважал, хороший девочка, палатка пошел. Другой человек не пускал. Я злой стал, автомат брал, его стрелял. Резвон палатка выскочил – я его стрелял. Вовчик сзади меня толкал – я его тоже стрелял. Палатка потом зашел – Лейла угол лежит, голый совсем, ничего говорить не может, ходить не может. Меня увидел – из палатка побежал, в речка с обрыв падал. Я ее ловил, она кусался, царапался, убежать опять хотел. Я ее одевал, очень красивый девочка, вязал, на одеяло ложил. Чай крепкий, сладкий давал через ложка давал. Я знал, кто-нибудь из вас придет, потом тебя видел, рука махал...

– Ты говорил, кроме тебя и Резвона еще четыре человека было. Где четвертый?

– Он меня стрелял, но плохой. Потом убежал. Я в него попал, наверно. Вниз убежал. Если в мой Хушонпервый попадет – плохо мне будет. У него родственник много, злой будут, никакой мулла не помогает.

– Ты иди сейчас за ним. Если он в Дехиколон убежал и людей сюда поведет – не пускай их. Впрочем, в кишлаке все равно слышали пальбу и прибегут посмотреть. До вечера не пускай никого сюда. Скажи им, что из города плохие люди пришли, всех убивают, а тот, сбежавший – из них. Слушай, а если ты опять от нас убежишь? К местным?

– Не убегу, наверно. Их много, на всех золота мало будет. Но если плохо будет – убегу, может быть. Зачем умирать? Я долго жить хочу... Жить хорошо, Евгений. Ладно, я пойду тот человек искать... Савсем не могу больше Лейла твой смотреть... Такой белый...

– Иди, иди... Только сначала подбери за собой. Возьми женщин и с ними трупы закопай вон там, в углу полянки, под скалой. Вечером, если мы сами вниз не пойдем, найдешь нас на штольне. И не смотри на Лейлу такими жалостливыми глазами, не береди душу!

Бабек пошел в палатку, развязал женщин и приказал им оттащить трупы Резвона и его подручных в дальний угол полянки. Когда сестры тащили мимо меня Резвона, я оглянулся. Он был светел лицом и казался вполне довольным.

– Резвон мне говорил, что он сабля нарошно тебе на стена оставлял, – сказал Бабек, заметив, что я смотрю на покойного. “Я, – говорил, – сам себе режиссер”.

“Сам себе режиссер... – подумал я. – Режиссер жизни. Режиссер жизни – это убийца...”

Ям копать они не стали, а просто заложили трупы камнями и воткнули в получившиеся продолговатые холмики палки с привязанными к ним лоскутами белой ткани. Бабек, оглядев плоды труда своей похоронной команды, помолился, засунул за пазуху пару лепешек и ушел вниз по течению Уч-Кадо.

Проводив его глазами, я посмотрел на Лейлу и увидел, что она пришла в себя и не мигая смотрит мне в грудь сквозь длинные свои ресницы. В глазах ее был ужас, смешенный с отвращением к себе... Я хотел поцеловать ее в губы, но она, резко, истерично задергав головой, отвернулась. По щекам ее покатились слезы...

– Я люблю тебя, I love you... Все будет хорошо, вот увидишь, – шептал я ей. – Тебе плохо, но я постараюсь... Пройдет совсем немного времени и ты забудешь обо всем. Кроме меня. Ты полежи здесь немного. Я сейчас...

К счастью, и на этой полянке нашлась кумархская рудостойка. Рядом с палаткой я обнаружил топорик и нарубил дров. Окончив, поднял голову и увидел зловещие черные фигуры двух женщин. Затрясшись от злобы, я замахал топором, стал кричать им срывающимся голосом, чтобы ушли с глаз долой.

Успокоившись, я вырыл позади палатки, прямо под отвесной скалой, яму диаметром около полуметра или около того, выложил ее плоским булыжником и развел на них огонь. Костер я также обложил крупными камнями. Рядом с ним, в двух найденных в лагере оцинкованных ведрах и двух больших алюминиевых чайниках, поставил греться воду.

К этому времени Лейла пришла в себя, и я с трудом влил ей в рот полкружки разведенного сгущенного молока.

Ее вырвало.

Отерев шею и грудь девушки байковым пробным мешочком, я перенес ее поближе к кострищу с тем, чтобы она могла наблюдать за мной, а я за ней. Краешком глаза я видел ее бледно-серое лицо, не освещаемое умершей почти душой, пустые равнодушные глаза, в которых, однако, отражалось пламя костра, живое, озорное пламя.

Дров было много, и скоро камни очага раскалились и начали потрескивать. Примерно через полчаса я отодвинул их в сторону, собрал и выбросил угли и золу, а кострище засыпал принесенной с речки галькой. И поставил над ним снятую с прежнего места палатку. Солнце уже светило вовсю, камни очага были горячи – не дотронешься, – и в палатке стало тепло, как в бане.

Закончив приготовления я подошел к Лейле. В глазах ее что-то засветилось. Конечно же, не умирающее никогда женское любопытство! Я взял ее на руки, перенес в палатку, поставил на островок согревшейся гальки.

– Это, конечно, не твоя мраморная ванна в Захедане, но сгодится, – поцеловав ее в лоб, сказал я нежно.