Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма - Эмиль Золя

Мы видим везде, как почти непреодолимо трудно узнать истинные события в эпоху междоусобных войн. Каждая партия дает свою редакцию, и, право, не смеешь высказать своего суждения. Сами очевидцы, как я сейчас говорил, дают смутные показания и еще более затемняют истину. Крупные факты умаляются, мелкие раздуваются не в меру. Я уж не говорю про оценку событий, открывающую свободное поле для бесконечных споров. Принимают это мнение, а не другое по вкусу, в силу политических убеждений. Я иду даже дальше: сегодня утром случилось какое-нибудь происшествие на улице, а вечером двадцать различных рассказов ходят о нем: если полиция захочет узнать истину, она должна будет произвести долгое и тщательное следствие.

Все это доказывает, как трудно историку добыть верный документ. Когда он отводит место наведению, когда он воскрешает известную эпоху благодаря исторической прозорливости, то безусловная достоверность документов не так важна. Но когда все основано, как у Тэна, на достоверности фактов, тогда необходима тщательная критика источников, если не желают, чтобы все сочинение рухнуло при первой попытке серьезной критики. В этом случае следует выслушивать все мнения, чтобы высказать правильное суждение.

И вот этого-то Тэн и не сделал. Он дал обмануть себя документам. Пусть сам он добросовестен; пусть те, кого он приводит в свидетели, тоже добросовестны; и все же в результате оказывается куча ошибок. Я укажу на главные причины этих ошибок. Главнейшею является безусловная непропорциональность. В числе сотен приводимых им фактов, провинциальных бунтов, беспорядков в городах, грабежа обозов, поджогов замков, — большинству придано преувеличенное значение. Тэн как будто не отдает себе отчета о среде, в которой все это происходило. Ружейный выстрел превращается у него в пушечную пальбу. Таким образом, он выдает за страшные бунты простые беспорядки, происходившие в Руане и Марселе. Я могу говорить только про тот уголок, который мне лично знаком, про Прованс. Тэну события, в нем происходившие, представляются то в уменьшенном, то в увеличенном виде, смотря по документам, с которыми он справлялся. Он сам, того не подозревая, преувеличивает или уменьшает их сообразно тому месту, какое им отводит; так что произвольно извлекает из них те выводы, какие ему нужно. Вторая причина ошибок заключается в том, что он делает самый произвольный выбор между событиями. Хотя он и много приводит мелких фактов, но его можно упрекнуть в том, что он приводит их недостаточно. Почему он выбрал эти факты, а не другие? Выбор, производимый все в одном направлении, дает в конце концов совершенно ошибочный результат.

Я уверен, что если бы историк-натуралист с республиканскими мнениями пришел после Тэна и порылся в тех же архивах, как и он, то мы увидели бы те же самые факты, сгруппированные совсем иначе, с одной стороны — уменьшенные, с другой — увеличенные, и они привели бы совсем к другому результату, который бы опроверг совершенно вывод, сделанный из них Тэном.

Чувствую, что я, таким образом, приду к отрицанию возможности достижения исторической истины. Бесспорно, что я и не знаю ни одной исторической книги безусловно беспристрастной. Они заключают в себе более или менее правды, смотря по темпераменту и методе историка. Что меня сердит в Тэне и делает строгим относительно его — это то, что он напускает на себя приемы, безусловно, научные, чтобы написать, в сущности, политический памфлет. Он выступает с превосходной методой, он находится, по-видимому, в наилучших условиях в мире, чтобы найти и высказать истину; и вот вдруг мы видим, что он трудится с заранее составленной целью, что он вовсе не натуралист, решивший принимать факты такими, какими они представляются, что он, напротив того, склонен толковать их в ту или другую сторону, смотря по тому, как это ему нужно. Когда имеешь дело с памфлетистом, то заранее принимаешь свои меры. Тэн сердит тем, что вы чуть было не последовали за ним, поверив, что он только натуралист. Его укоряешь за то, что он прибегает к науке, чтобы написать обвинительный акт.

Вот впечатление, произведенное на меня вторым томом «Происхождения современной Франции», и, оканчивая статью, я резюмирую свое мнение. Второй том во многих своих частях не является логическим следствием первого тома. Чтобы произнести окончательное суждение, необходимо, правда, подождать окончания сочинения; но уже теперь видно, куда ведет Тэн. Заключением будет, без сомнения, то, что революция могла бы быть направлена и ограничена, если бы ее не отдали в руки буйного меньшинства; что монархия, медленно преобразованная, как в Англии, отвечала бы всем нуждам Франции; что этим избегли бы тех потрясений, от которых мы до сих пор не можем оправиться и которые угрожают жизни и собственности мирных граждан. Я не спорю против такого взгляда. Прибавлю только, что люди, желающие переделывать уже совершившуюся историю по своему личному вкусу, всегда казались мне попусту теряющими свое время.

Последнее замечание. Этот второй том очень тяжело читается. Тэн, чтобы убедить читателя, нашел нужным умножить документы, доставлявшие ему факты. Трудно представить себе, сколько в его книге разграбленных обозов, захваченных замков, бунтов против фискальных чиновников. Непрерывно перед глазами читателя развертывается одна и та же картина. Переворачиваешь страницу, думаешь избавиться, не тут-то было, опять начинается перечень тождественных фактов. Раз положение департаментов обрисовано, нужно ли было умножать примеры?! Мне сдается, что в этом злоупотреблении фактов есть умысел повлиять на ум читателя, тем более что, как я уже сказал, выбор документов очевиден и нет никакой критики противоположных показаний.

Характеризую этот том следующими словами: это — перечень хозяйственных убытков. Тэн, как человек, уважающий собственность и знающий цену деньгам, перечисляет разграбленные телеги с хлебом, сожженные замки, итог имуществ, взятых под секвестр, и пр.

Слова, которыми он определяет революцию, показывают в нем озабоченность делового человека: революция, по его мнению, была простым перемещением имуществ.

Читая Тэна, можно также подумать, что никогда на свете не проливалось столько человеческой крови. Вся эпоха рисуется у него в каком-то кровавом облаке, населенная одними безжалостными палачами и покорными жертвами. Но статистика будет не за Тэна. Считают, что число жертв террора доходит до одиннадцати тысяч. А между тем известно, что эта цифра была далеко превзойдена при одном взятии Парижа в 1871 году. В три дня было больше расстреляно, нежели сколько гильотинировали революционеры в несколько месяцев. А вспомним еще про великую войну, про нашу борьбу с Германией в 1870 году. Люди свирепо и беспощадно избивали друг друга и посеяли к тому еще — одни семена вековой вражды.

ПИСЬМА

1858

© Перевод Д.Лившиц

ПОЛЮ СЕЗАННУ

Париж, 14 июня 1858 г.

Дорогой Сезанн!

Я немного запоздал с ответом, но, прошу тебя, поверь, тому причиной невероятное стечение обстоятельств, о котором не стану рассказывать, потому что это отняло бы слишком много времени. В городе страшно жарко, просто обливаешься потом. И так как мой поэтический жар обратно пропорционален тому, которым нас оделяет ныне божественный Аполлон, сегодня я ограничусь в своем письме обыкновенной прозой. К тому же, как и г-н Гюго, я люблю контрасты. Поэтому вслед за посланием в стихах посылаю тебе послание в прозе. И вместо того, чтобы усыпить тебя совершенно, только нагоню на себя сон.

Милый друг, сейчас ты услышишь одну чудесную новость — я уже окунул свое тело в воды Сены, — широкой-широкой, глубокой-глубокой Сены. Но здесь нет вековой сосны, здесь нет прохладного родника, где можно охладить божественную бутылку, здесь нет Сезанна с его богатым воображением, с его живостью, с его остроумием! А потому — долой Сену! Да здравствует деревушка Палетта и наши дивные прогулки на берегах Арка!

Париж велик, полон увеселений, величественных зданий, очаровательных женщин. Экс мал, однообразен, убог, полон женщин, которые… (впрочем, боже меня сохрани злословить о жительницах Экса). И несмотря на все это, я предпочитаю Экс Парижу.

Что же влечет меня к нему? Сосны, что колышутся от легкого ветерка, пересохшие ущелья, скалы, громоздящиеся друг на друга, словно Пелион на Оссу, вся эта живописная природа Прованса? Не знаю. Но мое поэтическое чутье говорит мне, что отвесная скала лучше свежевыкрашенного дома, что шум волн лучше шума большого города и что девственная природа лучше природы подправленной и искаженной. А может, это друзья, которые остались там, на берегу Арка, влекут меня в край буйабеса и аиоли? Да, да, дело именно в этом.

Я встречаю здесь столько молодых людей, которые претендуют на остроумие, вечно задирают нос, не могут налюбоваться на свои достоинства, а всех остальных считают дураками, что мне хочется вновь увидеться с теми, кто обладает истинным остроумием и кто, прежде чем бросить камень в соседа, задумается, не заслуживает ли этого он сам. Ну и ну! Я сегодня до ужаса серьезен. Прости мои плоские рассуждения. Видишь ли — когда начинаешь рассматривать мир более пристальным взглядом, замечаешь, что он устроен плохо, и уже не можешь удержаться от философствований. К черту рассудок и да здравствует радость! Как у тебя дела с твоим «предметом»? Ты уже заговорил с ней?