Алая буква (сборник) - Натаниель Готорн

Этому непостижимому волшебству была свойственна еще одна характерная черта. Спальня, без сомнения, была свидетельницей множества сцен человеческой жизни: здесь пролетали радости брачных ночей и новые бессмертные души сходили в мир, совершая первый свой вздох; здесь умирали старики. Но – либо благодаря белым розам, либо же иному незримому влиянию – обладающий тонкими чувствами человек сразу бы понял, что отныне девичья спальня очищена от всего былого зла и печалей – одним лишь ее дыханием и счастливыми мыслями. Сны прошлой ночи были настолько радостны, что навсегда изгнали из комнаты прежние горести.

Расставив вещи по своему вкусу, Фиби вышла, собравшись снова спуститься в сад. Помимо розового куста она заметила и другие дикорастущие цветы, мешающие друг другу развиться (как часто случается и в человеческом обществе). Однако у лестницы Фиби столкнулась с Хепизбой, которая, поскольку час был еще слишком ранним, пригласила девушку в комнату, которую называла бы своим будуаром, будь ей известно это французское слово. В комнате можно было увидеть несколько старых книг, корзину для рукоделия и пыльный письменный стол, а с другой ее стороны располагался большой темный предмет мебели довольно странного вида, который старая леди называла клавикордом. Более всего он напоминал гроб, и, поскольку на нем не играли и даже не открывали его много лет, он содержал в себе немало мертвой музыки, которая задыхалась в нем. Человеческие пальцы не касались его клавиш со дней Эллис Пинчеон, которая обучалась чудному искусству музицирования в Европе.

Хепизба пригласила юную гостью присесть и сама опустилась на ближайший стул, глядя на стройную фигурку Фиби так пристально, словно намеревалась разглядеть ее самые тайные мотивы.

– Кузина Фиби, – сказала она наконец, – я действительно не вижу возможности вас здесь оставить.

Эти слова, однако, не содержали враждебной грубости, как могло показаться читателю, поскольку две родственницы, поговорив перед сном, достигли определенной степени взаимопонимания. Хепизба знала достаточно, чтобы понять обстоятельства (ставшие следствием второго брака матери юной девушки), которые заставили Фиби искать для себя новый дом. И верно понимала характер Фиби, в котором преобладала живая активность – одна из самых ценных черт истинной уроженки Новой Англии, – подталкивавшая Фиби вперед, искать, если можно так выразиться, свое счастье, но при этом сохраняя как самоуважение, так и попытки достичь всей возможной для себя пользы. Будучи близкой родственницей Хепизбы, Фиби, вполне естественно, отправилась к ней, но не думая просить о протекции, а лишь с визитом на пару недель, которые можно было бы продлевать бесконечно, если то будет в радость обеим.

А потому на резкое замечание Хепизбы Фиби ответила столь же честно, но куда более веселым тоном.

– Дорогая кузина, я не могу сказать, как именно это будет, – сказала она. – Но я думаю, что мы с вами уживемся куда лучше, чем кажется поначалу.

– Ты милая девушка, я это вижу, – продолжила Хепизба. – И, поверь, меня заставляет медлить отнюдь не общение с тобой. Но, Фиби, этот дом – слишком мрачное место для такой молодой девушки. Он пропускает внутрь ветер и дождь, а зимою и снег, на чердак и в верхние комнаты, но никогда не впускает солнечный свет. Что до меня, ты видишь, какой я стала, – унылая и одинокая старая женщина (я сама начинаю звать себя старой, Фиби), чей характер, боюсь, не из лучших и чей дух пребывает в ужасном упадке. Я не могу сделать твою жизнь приятной, кузина Фиби, равно как не могу предоставить тебе пропитание.

– Вы найдете во мне веселую компаньонку, – ответила Фиби, улыбаясь, но с мягкой гордостью. – А хлеб насущный я собираюсь добыть сама. Вы же знаете, меня растили не как Пинчеонов. В деревеньках Новой Англии девушка учится многим вещам.

– Ах! Фиби! – вздохнула Хепизба. – Твои знания едва ли здесь пригодятся! И мне не нравится мысль о том, что ты должна проводить свою юность в подобном месте. Месяц или два – и твои щеки потеряют свой румянец. Посмотри на меня! – Контраст в самом деле был разителен. – Взгляни, как я бледна! Мне кажется, что пыль и гниль старого дома вредят нашим легким.

– Здесь есть сад, а в нем цветы, о которых нужно заботиться, – заметила Фиби. – Я поддержу свое здоровье занятиями на свежем воздухе.

– И, в конце концов, дитя! – воскликнула Хепизба, внезапно поднимаясь, словно с намерением закрыть тему. – Не мне решать, кто может быть гостем или же обитателем старого дома Пинчеонов. Возвращается его хозяин!

– Вы имеете в виду судью Пинчеона? – удивленно спросила Фиби.

– Судью Пинчеона? – со злостью переспросила кузина. – Пока я жива, он не переступит порог этого дома! Нет, нет! Но, Фиби, ты должна видеть лицо того, о ком я тебе говорю.

Она отправилась за уже упомянутой нами миниатюрой и вскоре вернулась, сжимая ее в руке. Отдав портрет Фиби, она сощурилась, с некоторой ревностью наблюдая за восхищением, которое вызвала у девушки эта картина.

– Как ты находишь его лицо? – спросила Хепизба.

– Оно прекрасно! Он так красив! – восхищенно ответила Фиби. – Он так красив, как только может, как должен быть красив мужчина. И у него немного детское выражение – но не ребяческое, – которое буквально сразу располагает к нему! В его жизни, наверное, не было страданий. Любой был бы готов на многое, лишь бы избавить его от печалей. Кто это, кузина Хепизба?

– Ты когда-нибудь слышала, – шепнула кузина, наклоняясь к ней, – о Клиффорде Пинчеоне?

– Никогда. Я думала, Пинчеонов уже не осталось, помимо нас и нашего кузена Джеффри, – ответила Фиби. – И все же, кажется, я слышала имя Клиффорда Пинчеона. Да! Мой отец или мама упоминали его, но разве он не умер давным-давно?

– Что ж, дитя, возможно, и умер! – ответила Хепизба с пустым холодным смешком. – Но в старые дома вроде этого, знаешь ли, мертвые люди вполне способны вернуться! Увидим. И, кузина Фиби, раз уж после всех моих слов мужество тебя не покинуло, наше расставание может быть не столь скорым. Добро пожаловать, дитя, на эти дни в тот дом, который может предложить тебе твоя родственница.

С этим умеренным, но отнюдь не холодным подтверждением своего гостеприимства Хепизба поцеловала ее в щеку.

Затем они спустились под лестницу, где Фиби – не столько беря на себя дела, сколько притягивая их естественным магнетизмом своей внутренней деловитости, – приняла самое деятельное участие в приготовлении завтрака. Хозяйка дома тем временем, как обычно свойственно персонам ее сухого и сдержанного склада, в основном стояла в стороне, желая помочь и все же понимая, что врожденная неспособность к подобным занятиям скорее всего заставит ее только мешать. Фиби и огонь, на котором закипал чайник, отличались одинаковой яркостью и весельем. Хепизба наблюдала за ними, скованная собственной неторопливостью – неизбежным следствием долгого отшельничества. Однако она не могла не интересоваться и даже восхищаться готовностью, с которой ее юная сожительница подстраивалась под обстоятельства и приводила дом и его устаревшую утварь в полное соответствие своим потребностям. Все занятия явно давались ей без всякого усилия, она то и дело начинала напевать, и песни ее оказались крайне приятны для слуха. Эта естественная музыкальность делала Фиби похожей на птичку в кроне тенистого дерева и наводила на мысль о том, что жизненный поток журчит в ее сердце, как журчит ручей, пробираясь по прелестной маленькой долине. Она обладала веселым живым характером и находила удовольствие в своей живости, тем самым наделяя прелестью все свои занятия, – то была черта Новой Англии, золотая нить в мрачной старой паутине пуританизма.

Хепизба достала старые серебряные ложки с фамильным гербом и чайный сервиз китайского фарфора, раскрашенный гротескными фигурами людей, птиц и чудовищ на столь же гротескном ландшафте. Эти нарисованные фигуры жили, по-видимому, очень ярко в своем нарисованном мире, поскольку цвета их до сих пор не поблекли, хотя чайничек и чашки были столь же древними, как и само искусство чаепития.

– Твоя пра-пра-пра-прабабушка привезла их с собой, когда вышла замуж, – сказала Хепизба Фиби. – Она была из Девенпортов, из хорошей семьи. Это были едва ли не первые чашки в нашей колонии, и, если одна из них разобьется, с ней разобьется и мое сердце. Хотя и абсурдно говорить так о хрупкой чашке после всех ужасных событий, которые я смогла пережить.

Чашки – которыми не пользовались, возможно, со времен юности Хепизбы, – хранили немалое количество пыли, которую Фиби смыла с такой осторожностью и тонкостью, что владелица этого бесценного фарфора была вполне удовлетворена.

– Какая же ты чудесная хозяюшка! – воскликнула последняя, улыбаясь и в то же время так усиленно хмурясь, что эта улыбка казалась полоской солнца под тяжелой грозовой тучей. – А обладаешь ли ты и другими талантами? А с книгой ты столь же хорошо управляешься, как с чашками?