Современная французская новелла - Андре Дотель

Калитка, ведущая в парк, не скрипнула. Фонарь над входной дверью скупо освещал ступеньки, и сад открылся перед ними, как шелестящая бездна, только главная аллея, по которой недавно прошлись граблями, казалось, чуть-чуть светилась, точно Млечный Путь на ночном небе.

Женевьева взяла мужа за руку. У самых их ног негромко квакали лягушки, словно спрашивая друг друга о чем-то. Все казалось совсем обыкновенным, но сама обыкновенность эта была чисто деревенской и не могла не радовать. Даже город не способен убить этого чувства в человеке.

Едва они легли, как за окном заскрежетал под колесами гравий. Лучи фар осветили изгородь, и слабый их отблеск упал на постель. Женевьева приподнялась и огляделась. А он, сам не зная почему, лежал и чего-то напряженно ждал. Вновь очутившись в темноте, они жадно ловили звуки. Вот, звякнув цепью, негромко проскулила собака, и кто-то тихо сказал: «А ну замолчи, Артюс», — потом заскрежетал ключ в замочной скважине. Открылась сначала дверь, потом окно. И все. Приехавшая женщина не стала зажигать свет, не зажурчала в ее комнате вода, не стукнул переставляемый стул. Дама из комнаты № 5 вошла бесшумно и стремительно, как к себе домой, незнакомка без имени, мгновенно утонувшая в этой странной, в этой глухой тишине. Все окаменело в безмолвии, кроме чистого голоса с едва заметным металлическим оттенком, который показался им веселым.

— Что это она там вытворяет?

— Не знаю, Поль. Спи, уже поздно.

Утонув в мягком пуховике и сложив на животе руки, Женевьева сразу погрузилась в сон с какой-то немного ненатуральной поспешностью. Поль вздохнул. Вот он вам, брак. Меняют любовь на сон, каждый вечер натягивают его на себя, как пижаму, которая вам не слишком к лицу. Зато удобна. Когда Женевьева тушит свет и принимает таблетку снотворного, они как будто еще больше отдаляются друг от друга. Однако виной всему был вовсе не поздний час. Она ведь захотела гулять. Таскала его по городу. Он почувствовал легкий неприятный укол, нет, не желания, просто как бы укус где-то возле сердца.

Поль попытался погладить плечо жены, приласкать ее — иногда ей нравилось, что ее так будят. Дело оказалось нелегким, слитком коротка была кровать… да ну все к черту. Он поднялся, выпил стакан тепловатой воды; сколько бы ни текла, вода в кране всегда оставалась теплой, он это знал… Машинально помочился в биде. Женевьева всякий раз приходила от этого в ужас, но ведь она, в конце концов, спит…

В полуоткрытое окно врывались далекие звуки, глухой стук колес усиливался через определенные промежутки — это грохочут цистерны, которые паровоз тащит через железнодорожный мост. По этой стороне проходит сравнительно мало машин, водители предпочитают другой берег, где меньше светофоров. Обмелевшей реки — ее уровень понизился до предела — сейчас не было слышно. Зима выдалась сухая, сезон дождей кончился быстро. Потому-то в половодье воды и не прибавилось. Времена года тоже бывают не похожи друг на друга.

Зима, конец той зимы десять лет назад… Вдруг неожиданно началась оттепель, вода поднялась, и с верховьев Луары, грохоча, пошел лед — огромные льдины с размаху ударяли в опоры моста Ланде, и вода перехлестывала через него. Они не спали до зари, прислушиваясь к этим тупым, настойчивым ударам, потом на плоскодонках отрядили солдат-саперов, и те бросали в кипящую гущу льдин гранаты. И уже в теплом предутреннем тумане они с Леонорой смотрели, как рушится это нагромождение ледяных глыб под мощными струями серой воды, как рассыпаются они со звоном, похожим на благовест пасхальных колоколов.

То, что он не рассказал Женевьеве о Приере, и была как раз Леонора. И старшая мадам Тибо, конечно, его узнала, он был в этом твердо убежден. Дочь ее уехала? Да бросьте вы! В те давние времена именно сама мадам Тибо их и встречала. Впрочем, тогда, в первый вечер, они ее не видели — приехали слишком поздно. Ворота были на запоре. В сущности, они нарочно выехали на ночь глядя, потому что знали: ключ от комнаты лежит в углублении под толстым корнем тополя, выступающим из земли по ту сторону ограды. Они распахнули тяжелые металлические створы, ввели машину, снова заперли ворота, убедившись, что щелкнул язычок замка, и пошли через сад к своей комнате. Приере был в их распоряжении. Спала ли нимфа на краю бассейна? Леонора на ходу щипала листья кресс-салата. «И лютики», — сказал Поль. «Плевать я хотела на твои лютики», — промурлыкала Леонора. Они смеялись, открывая стеклянную дверь, смеялись, разбрасывая одежду по комнате, смеялись и тогда, когда Леонора касалась языком его груди и шеи, уверяя — вот выдумщица, — что он сладкий, как конфета, и мечтательно шептала, что обожает его, что от него пахнет бриошами.

Спали они нагие. А вот Женевьева надела ночную сорочку и тоненькие белые шерстяные носочки, ноги у нее стали как у китаянки.

Такова она, жизнь, — такие непохожие женщины сменяют друг друга. Он попытался забыть, но безуспешно.

Дверь не сразу пожелала открыться, зато потом распахнулась бесшумно. Должно быть, часа два-три утра. Бормотание воды — она была совсем рядом — укутывало городской гул в успокоительную хрустальную вату. Что за бессмыслица — хрустальная вата, — тоже еще поэт нашелся!

Негромкое ква-ква — такое знакомое нежно-влажное кваканье промчалось через весь сад. Это лягушки-древесницы собрались на ночной бал.

Раздувая ноздри, он ловил теплый запах меда. В живой изгороди был просвет, вернее, два стволика немного расступились, как бы давая проход. Застань его здесь Женевьева, он наверняка бы сконфузился. И наверное, не разозлился бы, а расстроился. Неприятно, когда тебя застают за таким занятием, как подглядывание.

В темноте медленно передвигалась светящаяся точка. Мало-помалу он уловил равномерность этого движения и разгадал его суть: лежа на низкой кушетке, женщина курила. А он стоял здесь, чувствуя, как его бьет дрожь, как затекли ноги. Может, это Леонора? Возможно, и она. Такой же сладкий дым от сигареты. Его всегда раздражало, когда сигарету докуривали до конца, дым тогда становился каким-то едким. Леонора тоже курила такие сигареты, курила с наслаждением — возможно оттого, что к курению, в сущности, так и не пристрастилась. Оно в ее глазах было как бы роскошеством, сопутствующим любовным утехам. Ах, до чего же хороша была эта юность вдвоем.

Иногда Леонора приезжала сюда через Драпо. Он встречал ее на Турском вокзале с огромным стеклянным потолком. Вокзал этот был похож на все французские вокзалы, построенные Бальтаром, — все они одинаково походили на детскую игрушку.

Всякий раз он появлялся слишком рано и, чтобы убить время до 23 час. 15 мин., шагал вдоль состава, приглядываясь к орде понурых людей, выплеснувшейся из вагонов. Почему-то все вновь прибывшие говорили неестественно громкими голосами, будто дорога не только пробуждала их ораторские способности, но и вызывала на откровенность. Ему здесь было не по себе. Зато Леонору восхищало на вокзале все, особенно железнодорожные рельсы, хотя в конечном счете по этим рельсам прибывал ничем не примечательный трудовой люд. Эти люди никуда не ехали, они просто возвращались к себе — вот и все.

В наши дни все дороги электрифицированы, но в те годы паровоз долго пыхтел, прежде чем начинали лязгать вагонные буфера. «Тюх, тюх, тюх, тюх…» Леонора следила за маневрами паровоза в непонятном восторге. Однажды в один холодный вечер, когда в воздухе висела туманная изморось и он вынужден был вести машину медленнее обычного, он прибыл на место встречи, когда вокзал уже был забит пассажирами — одни выходили из вагонов, другие садились в них. Леонора ждала его; уткнувшись в меховой воротник, в надвинутой на один глаз шапочке она неподвижно застыла возле паровоза, и ноги ее обдавало теплом его дыхания. Он решил, что она очень похожа сейчас на Вивьен Ли в «Анне Карениной», но не решился сообщить ей об этом. Красота Леоноры была вовсе не случайным даром богов — она была именно такой, о какой он мечтал. Вот Женевьева, та ни на кого не походила, ни на одну женщину, которую он знал. Этот выбор был сделан совсем по-иному, что, впрочем, не гарантировало душевного покоя.

Взошла луна какого-то сернистого оттенка. Светившийся вокруг нее ореол только уродовал ее.

Когда ему исполнилось десять лет, его послали в погреб за бутылкой шампанского, что было не слишком-то мудро со стороны взрослых. В погребе стояла застоявшаяся, чуть затхлая сырость. Ступеньки были скользкие. Огромная жаба восседала по своему обыкновению на пороге, подстерегая комаров, облепивших плети дикого винограда, и даже не тронулась с места при его появлении. Не так уж весело в день своего рождения спускаться в погреб… Но когда Поль выбрался оттуда, стуча зубами после этой, в сущности, не такой уж промозглой сырости, с двумя бутылками Крамана в руках, он остановился, любуясь четким кружевом тени, которую отбрасывала на стену жимолость при свете луны, поднявшейся над крышей погреба. К тому же от этого пьянящего, терпкого запаха у него закружилась голова. Мать обнаружила его сидящим у стены, почти хмельного, уткнувшегося лицом в цветы. Он прекрасно помнил, что в этот вечер дедушка спросил его, не хочет ли он пойти с ним на охоту. И тогда только он понял, почему мужчины вечно возвращаются домой с охоты несолоно хлебавши. Дед ни разу не выстрелил, он вообще никогда не стрелял. С дрянненьким ружьецом под мышкой он шагал по полям, зажав трубку в зубах, а зайцы спокойно улепетывали прямо из-под носа у его охотничьего пса. Денары были совершенно правы, покупая дичину у «Фрер и сыновья», он сам тоже не стрелял, только делал вид, дурачок. И Леонора не любила убивать.