Мир всем - Ирина Анатольевна Богданова

дней в Саратове. Там наш эвакогоспиталь комплектовали. Красивейший город: простор, Волга, сады. Правда, щей попробовать не довелось, да и вообще времени на экскурсии не отводилось. Мы там метались, как солёные зайцы, столько работы предстояло провернуть. Когда наконец отъехали, я сразу заснул в кузове полуторки посреди ящиков с оборудованием. Сами знаете, как на войне бывает.

— Знаем, — в разноголосицу ответили ему Лена, Степан и я.

Ещё бы не знать! Тогда, на войне, казалось, что до конца жизни не удастся выспаться всласть.

Выпьем за тех, кто командовал ротами,

Кто умирал на снегу,

Кто в Ленинград пробивался болотами,

Горло ломая врагу… —

дружно грянуло во дворе.

Я выглянула в окно. Белая майская ночь неспешно накидывала на верхушки деревьев дрожащую жемчужную сетку, сотканную из тонких закатных лучей. Песня оборвалась, и зычный голос рыбака Егорыча командирски провозгласил:

— Малышне пора спать, а нам разбирать столы. Ишь, засиделись, а ведь чуть свет на работу! Завод ждать не будет.

… Через день Лена уехала со Степаном. На прощание мы обнялись.

— Лена, пиши мне!

— Не буду. — Она покачала головой. — Не обижайся, но не люблю писать. Напишу один раз, как обустроимся на новом месте, чтоб ты знала, куда в гости приехать. — Она вздохнула. — Ты ведь у меня единственная подруга, других не нажила.

Взяв чемодан, Лена встала рядом со Степаном и обвела взглядом столпившихся у входа соседей:

— Не поминайте лихом.

— Счастливо, Лена, удачи на новом месте, — одновременно раздалось несколько голосов, а рыбак Егорыч хрипло пробасил:

— Лёгкой службы, товарищ Герой Советского Союза.

Лена обернулась через плечо, и я удивилась, каким спокойным и светлым за пару дней стало её обычно хмурое лицо:

— Егорыч, ты сейчас к кому обращаешься, ко мне или к Степану?

— Ленка! Ерши-караси, так ты что, тоже Герой?! — Высоко воздев руки, Егорыч с размаху хлопнул себя по коленкам. — А чего ж ты молчала?

Он ещё долго ахал и охал, пока Лена со Степаном окончательно не исчезли из вида.

Непривычно пустая комната, теперь безраздельно принадлежащая мне, навевала уныние. Обычно я готовила ужин на двоих, потому что приходила с работы раньше, но для себя одной возиться не хотелось. Заварив жидкий ради экономии чай, я намазала кусок хлеба развесным повидлом густо-коричневого цвета и взяла книгу. Зажигать свет не требовалось — белые ночи пойдут на убыль только в конце июня, а пока можно сколько угодно читать около окна, проверять тетради или вспоминать, как на войне мечтала спокойно посидеть у окна, зная, что наступил долгожданный мир. Мир — всего три буквы, вмещающие в себя небо и землю, васильки в поле ржи, соловьиные трели, улыбку ребёнка, стук тросточки старика по асфальту, людские радости и горести. Мир кажется таким огромным, неисчерпаемым, вечным, что люди перестают его беречь.

Когда в прошлый приезд в Ленинград мы с Раей зашли в Князь-Владимирский собор, батюшка провозгласил: «Мир всем!»

Мир всем… Слова священника плыли под сводами храма, унося душу ввысь, к небу, и понималось, что все людские помыслы, все мечты и надежды крепятся на эти слова, подобно бисеру, нанизанному на нитку — разорвись нитка, и судьбы раскатятся, сгинут, исчезнут в небытие, и никакая могущественная рука не сможет соединить то, что утеряно навсегда.

Попив чай, я вытащила из-под кровати вещмешок и достала оттуда свой единственный военный трофей в виде фарфоровой пастушки. Почему-то при Лене я стеснялась её доставать. Васильковый взгляд пастушки с тем же одинаковым равнодушием взирал на убогую комнатёнку барака, с каким смотрел на руины богатого немецкого дома. Прямой наводкой танк разворотил камин, на котором она стояла. Камни разрушились, а хрупкий фарфор уцелел. Когда вся Россия билась насмерть, а дети в ледяных цехах изготавливали на станках снаряды и бомбы, немцы украшали дома пастухами и пастушками. И всё же статуэтка была дивно как хороша, с кокетливо приподнятым краем юбочки, словно собиралась пуститься в пляс, и чистыми прозрачными красками изящной росписи. Я вздохнула и поставила пастушку на шкаф.

— Ну что, подруга, давай осваивайся, сегодня мы скоротаем вечер вдвоём, а завтра… — Я улыбнулась в предвкушении маленького ожидаемого чуда. — Завтра начинаются каникулы в школе, а у Марка будет дневная смена, и он зайдёт за мной ровно в шесть вечера.

Я не сразу отдала себе отчёт, что живу от одной встречи с Марком до другой. Нет, конечно, я точно так же работала, болтала со знакомыми, решала проблемы, но постоянно, ежесекундно всей кожей чувствовала присутствие Марка. Что бы я ни делала, я воображала его рядом: вот он сидит на задней парте — и я начинала вести урок словно перед экзаменационной комиссией. Вот он в кухне барака стоит и наблюдает за моими движениями — мне становилось стыдно, что я растрёпанная и босая. Вот он идёт рядом со мной на работу — и я начинала замечать голубизну неба, опускавшегося в серую воду Ижоры, и то, как весело и заливисто стрекочут птицы в корнах деревьев. Как я ни оттягивала момент признания, приходилось констатировать, что я влюбилась, и этот факт меня не испугал, а обрадовал.

Каникулы начались ударной работой в совхозе. Нам с ребятами поручили перебирать остатки прошлогодней картошки. В просторном помещении склада холод пробирал до костей и противно пахло гнилью. В отдалённом углу возились крысы, обнаглевшие до такой степени, что не прятались.

— Сколько ни травим — никакого толку, — вздохнув, посетовала кладовщица Полина Андреевна, — сперва я их жуть как боялась, а теперь привыкла. Директор обещала раздобыть несколько кошек, да где их возьмёшь? Кошки нынче на вес золота.

— Мы крыс не боимся, — звонко выкрикнул Коля Леонидов, — папа говорит, на них надо капканы ставить!

— Много что надо, — согласно покивала головой Полина Андреевна, — не всё сразу. А покуда надо рассортировать картошку — гнилой картофан в те ящики, а пригодный в эти.

Гнилых клубней оказалось много. Сердце кровью обливалось при мысли о том, скольких людей порадовала бы эта загубленная картошка, особенно если её пожарить с шипящими шкварками и лучком. Чтобы работа спорилась веселее, мы пели «Эх, картошка объеденье, пионеров идеал. Тот не знает наслажденья, кто картошки не едал!».

В столовую мои пионеры шли уставшие, но не пищали: знали, что их труд помогает Родине.

— Ух ты, рассольник! Запеканка из вермишели. С сахаром!

Ели так, что за ушами трещало. Я смотрела, как мелькают ложки, и думала, что когда- нибудь, через много лет, уже стариками, они хоть раз, да вспомнят и свою