Эдинбург. История города - Майкл Фрай

«План! — сказали им. — Позвольте, джентльмены, вы глубоко заблуждаетесь, план говорит вовсе не об этом».

«Нет! — отвечали истцы. — А где же тогда план?»

«Вот, — отвечали магистраты. — В акте городского совета от такого-то числа. Вы его вообще видели когда-нибудь?»

«Нет, — повторили арендаторы. — Не видели».

«Не может быть, — продолжали магистраты. — Вы люди деловые, на ваших денежных расписках стоит дата подписания этого акта; бесполезно утверждать, будто вы отнеслись к делу с такой небрежностью или сами дали себя ввести в заблуждение. Вот, по этому плану вам не полагается ни канала, ни прогулочных аллей, ни террас, ни парка. Вот улица Канала! Вот каретный двор! Вот лавка мясника, вот торговец свечами! Могут ли ваши светлости одобрить поведение совета в данном случае, которым они, однако, и пытаются это поведение оправдать?»[256]

Их светлости одобрить подобное поведение не смогли и наложили запрет на всякое строительство по южной стороне улицы Принцев — этот запрет все еще действует и благодаря ему гордость города, прекрасный вид на замок, сохранился до сих пор. Это судебное постановление положило начало постепенному приспособлению феодального закона к нуждам современного города. Со временем все больше мелких землевладельцев стали принимать участие в развитии города, условия постройки становились все более замысловатыми, а законы, их регулирующие, все более однозначными. Вскоре уже было принято вписывать в документы на аренду земли весьма пространный перечень условий: высоту здания, какую следует делать крышу, как делить здание на комнаты, какая должна быть ограда, какая мостовая, окна и каменная кладка. Эта практика распространилась из Эдинбурга по всей Шотландии. Документы о вещном обременении могли теперь применяться в качестве детально разработанных программ застройки и землепользования. Юристы использовали их при оформлении документов по передаче недвижимости от одного лица другому. Соблюдение изложенных в них рекомендаций обеспечивали суды.

Таким образом, сохранением своего исторического облика города Шотландии зачастую оказывались обязаны феодальному строю. Процесс эволюции этой системы запустили современные требования к общественному благоустройству, которые она удовлетворяла более успешно, чем какая бы то ни было другая ветвь юриспруденции. Увы, одним из первых дел, которые совершил восстановленный в 1999 году шотландский парламент, была отмена феодального строя, произведенная под обманчивым впечатлением, будто этот средневековый реликт ущемляет права граждан страны. Теперь Эдинбург и вся Шотландия зависят в отношении благоустройства от учреждений, ответственных за планировку, что не внушает уверенности в будущем, особенно если учесть допущенные ими в прошлом чудовищные ошибки, и не в последнюю очередь — именно в столице.[257]

По мере того как расцветал Новый город, Старый приходил в упадок. Исчез тот порядок жизни, при котором богатые и бедные жили на одной лестнице, а благородные горожане, выходя из домов, переступали через нищих и раскланивались с ними. Социальное неравенство существовало всегда, но теперь между богатыми и бедными разверзлась настоящая пропасть. Издатель Уильям Крич отмечал, что «в 1763 году люди знатные и следившие за модой жили в таких домах, в каких в 1793-м селились уже только торговцы или люди скромного достатка». Дом лорда верховного судьи Тинуолда теперь принадлежал учителю французского, дом лорда председателя Крейги — аукционистке, торговавшей старой мебелью.[258]

И все же именно в это время Старый город нашел своего поэта в Роберте Фергюссоне. Фергюссон родился в 1730 году, в переулке, вскоре уничтоженном во время строительства Северного моста, и получил образование в Эдинбургской школе, а затем отправился в университет Сент-Эндрюса. Путешествуя туда и обратно, он не раз должен был любоваться одним из самых прекрасных видов Эдинбурга, где дорога из Хоу-оф-Файф переваливает через седловину и спускается к северному берегу залива Форт. Путешественник в этом месте никогда не знает, что ждет его — будет ли он умиротворен спокойствием пейзажа, или же небеса нахмурятся и встретят его бурей, или же ему будут улыбаться солнечные зайчики на раскинувшихся впереди водах и на душе станет так же радостно. Фергюссон мог написать о любом из этих пейзажей, но, обращаясь к родному городу, выбрал последний:

Часто с побережья Файфа я видел,Как ты возвышаешься над пейзажем на зеленом холме;Так святые хмурятся, впервые увидевВечное блаженство рая,Однако потом они больше не опускают глаз на землю,Быстро перенимая ангельские привычки.Так и я больше не стал смотреть на Файф,А поскакал галопом к Эдинбургу.[259]

Фергюссон так и не успел окончить курса к тому времени, как его отец умер, оставив семью без средств к существованию. Роберту пришлось вернуться в Эдинбург и взяться за первую попавшуюся работу. Он поступил в юридическую контору, занимавшуюся завещаниями и матримониальными Делами. Это была тяжелая, монотонная, малооплачиваемая работа, не достойная его, но одновременно и не особо обременительная для молодого человека, который хотел быть поэтом. Его сочинения показывают, что свободное время он проводил в тавернах либо в клубе, в который вступил — клубе Рыцарей Плаща, который, среди доступных ему клубов, наиболее тяготел к богеме.

Любой зашедший в лучшие пабы Эдинбурга сегодня поймет, чем они так влекли Фергюссона:

Старый Дымокур! Ты, веселый притон,Дом родной для многих бездельников,Которые сидят, уютно развалившись, у твоего очага,И им тепло и уютно,И так они и сидят, передавая друг другу стаканчики,Чтобы промочить горло.[260]

Фергюссон часто описывал бытовые сценки — например, девушек, моющих лестницы Старого города:

На лестницах, с тазами или горшками в руках,Любят стоять босые служанки.Прохожие знают, как резкоМожет пахнуть Эдинбург по утрам.Затем, мощным потоком, подобнымВоде под Северным мостом,Они любезно смывают экскрементыВоодушевляя наши носы и устраивая для них настоящий праздник.[261]

Фергюссон позволял себе отвратительные выходки по отношению к людям, стоящим выше его по социальной лестнице. Когда Босуэлл в 1773 году привез в Эдинбург доктора Сэмюэла Джонсона, Фергюссон вопрошал, безжалостно насмехаясь над сим славным мужем в стихах, украшенных громоздкими «латинскими» словами, что будет, если «Великий педагог» попробует овсянку или виски, а может быть, даже наденет килт:

Пробовали ли вы уже дать чаше, наполненной овсянкой,Приблизиться к вашим устам?..…можете ли вы проглотитьКрепкий пламенный голубой виски?Надевали ли вы на ваши английские чреслаКилт, отрекшись от штанов,Которые подобает носить в Лондоне?[262]

И все же Фергюссон предпочитал писать о жизни бедняков — потому что хорошо ее знал. Ему было суждено умереть от сифилиса в 1774 году. Последние месяцы он влачил жалкое существование, прекратившееся в итоге из-за несчастного случая. Он упал с лестницы и ушибся головой; в бреду его принесли домой к матери. Она не могла ухаживать за ним, так что его пришлось отнести в сумасшедший дом как «нищего безумца». Условия содержания там были ужасны. В этом сумасшедшем доме он и умер.

И все же, прожив столь недолго, Роберт Фергюссон остался в памяти братьев-шотландцев как тот, кто смог дать простонародной музе новую жизнь, продолжив дело Рамсея-старшего. Побывав у могилы Фергюссона в Кэнонгейте, Роберт Бернс написал для него эпитафию (почему-то на английском).

О старший брат мой по судьбе суровой,Намного старший по служенью музам,Я горько плачу, вспомнив твой удел.Зачем певец, лишенный в жизни места,Так чувствует всю прелесть этой жизни?[263]

И Бернс, и Фергюссон хорошо знали, что оба принадлежат к партии дьявола. Однако Бернс, в отличие от Фергюссона, был сельским парнем, охваченным благоговением перед столицей. Этим во всяком случае объясняется безжизненный неоклассический стиль, в котором он считал подобающим писать в Эдинбурге, где бывал наездами в 1786–1788 годах, как, например, в вымученной хвалебной песне столице «Эдина! Трон шотландской славы!», или в элегии на смерть второго лорда-председателя Арнистона, «Перенесем ли тяжкую утрату?», которую Дандасы, по понятным причинам, не потрудились даже заметить. Бернс, обласканный в столичных салонах как «боговдохновенный пахарь», без сомнения, пытался дать аристократической аудитории то, чего, по его мнению, она от него ожидала: поэзию «правильную» — то есть написанную на английском и согласно классическим канонам (подобно тому, как была «правильна» архитектура Нового города). Можно задаться вопросом, не становился ли постепенно подобный классицизм ширмой для бесплодности.[264]