Кристина - Кэтрин Куксон

— Скоро я демобилизуюсь, но до этого еще должен получить отпуск, — проговорил Тед, неотрывно глядя на меня. Потом поцеловал.

Я сказала, что с нетерпением буду ждать его отпуска.

Словно совсем молоденькая девчонка, я ощущала робость и неловкость, но голодное чувство, зарождавшееся во мне, говорило совсем о другом.

Отец пребывал в прекрасном расположении духа, в таком хорошем настроении я его не видела уже давно. Тед ему нравился. Мне тоже. А какого мнения был о нем Сэм? Насколько я знала, Сэм еще не встречался с ним, но каким-то образом узнавал обо всем, о чем хотел. Отец, вероятно, рассказал ему обо всем как можно деликатней, а Сэм промолчал в ответ. Внешне он не изменился, разве что стал вести себя со мной чуть более сдержанно, чем обычно…

Две недели спустя я получила первое из писем. Не от Теда. Письмо было без подписи, но едва я прочитала первую ужасную фразу, как поняла, кто автор. И застарелый страх, прорвавшийся, как вода сквозь шлюзы, вновь охватил меня. Повернувшись к стене, я почти видела, как Дон подкарауливает почтальона, как потом злорадствует, представив мою реакцию на все его грязные ругательства и угрозы. Может быть, мне следовало бы сделать так, как всегда советуют в полиции в подобных случаях — отнести письмо прямо им. Но с таким же успехом я могла прочитать его вслух, выйдя на улицу. Даже отцу я не могла показать его. Он был счастлив, и хотя не любил Дона и подозревал его во многих пакостях, вряд ли бы поверил, что тот мог написать такое. Что же касается Сэма, тот немедленно догадался бы, кто является автором, и в этом случае кровавой драки избежать было бы невозможно. Я боялась за Сэма, потому что и представить себе не могла, кто бы мог с успехом противостоять Дону Даулингу.

Я не сомневалась насчет причины, побудившей его написать это письмо. Тетя Филлис видела, как в тот вечер мы с Тедом выходили из нашего дома и как сердечно попрощался с ним мой отец. Дон решил припугнуть меня, заставить бросить Теда. Ну что ж, это ему не удастся. Я знала, что сделаю с этой писулькой — брошу ее в огонь, а если придут новые — их постигнет та же участь.

Когда пришло второе письмо, я открыла конверт, достала лист, положила его на стол и, сцепив пальцы, принялась читать. Это послание было еще более гадким, чем первое, и меня выворачивало от отвращения наизнанку. Я бросилась в подсобку, прижав ладонь к губам. Потом, едва держась на ногах и дрожа, поднялась наверх, уткнулась лицом в подушку и плакала до тех пор, пока во мне не осталось сил.

Письма продолжали приходить, но больше я не открыла ни одного, а сразу же сжигала их.

Теду же письма давались с трудом и выходили напыщенными и неестественными. Новостей в них было мало; в основном он писал, что думает обо мне и надеется получить отпуск. Но когда время отпуска подошло, Тед сообщил, что ничего не выйдет.

— Когда он приедет? — начал интересоваться отец. — Что он там пишет — когда его отпустят?

Сначала я получала от него по одному письму в неделю, потом промежутки стали длиннее. Но это не беспокоило меня: шел июль, американцы вот-вот должны были разбить япошек — демобилизация была не за горами.

Я по-прежнему ходила к Молли. На мои плечи легла задача подбадривать ее: Додди перевели в Дорсет. Как-то раз он прекратил цитировать стихи как раз на такой промежуток, который позволил объявить ей, что после демобилизации он намерен поработать какое-то время учителем, а потом уехать в Америку и продолжать преподавательскую деятельность там. Оставаться в Англии Додди не хотел. Молли узнала о нем много такого, чего не знала прежде: все родные Додди — мать, отец, дядя и две сестры — погибли в начале войны во время одного из крупных авианалетов. Рассказывая мне об этом, Молли едва не плакала. В таком состоянии я ее еще никогда не видела.

— Ему была нужна мать, и во мне он увидел родную душу. Ему хотелось, чтобы было куда прийти и поспать после казармы. И разве мой дом подходил для этого меньше, чем другой? Учти, — Молли ткнула пальцем в мою сторону, — у нас с ним не было ничего такого. Он никогда ничего не просил и ничего не обещал. Он отдавал мне в два раза больше, чем брал от меня, столько делал для меня, подвозил, привозил и все такое прочее. А теперь он уехал, он мне ничего не должен.

— У тебя остался Джеки, — заметила я.

— Да, у меня есть Джеки, но он не знает стихов. Я тоже не знаю, а Додди этой чертовой поэзией задолбал меня, — Молли повернулась ко мне и мертвым голосом добавила — Но я готова отдать что угодно за то, чтобы услышать, как он сыплет своими стихами. Другого такого никогда не будет.

Додди значил для нее почти то же, что для меня Мартин. Я знала, что Мартин навсегда останется для меня сердечной болью и чувством одиночества по ночам, а Додди станет для Молли дорогим и нежным воспоминанием, тем более дорогим, что у нее не было никакой надежды на успех. Как же тягостно было, сознавая это, слушать его за завтраком, ужином, чаем, ночью…

В течение июля я напрасно ждала и ждала весточки от Теда. Я написала ему и поинтересовалась, что случилось, но ответа не было. Я начала беспокоиться… Все будет в порядке, твердила я себе. Если бы он демобилизовался, то никак не мог бы проехать мимо Феллбурна — ведь там его дом. Бывало, я проходила мимо; это был весьма респектабельный и симпатичный район города. Я задумывалась о том, как выглядит его мать, немного побаиваясь, что мне когда-либо придется знакомиться с ней — если, конечно, придется.

Как-то утром я зашла к Молли. Я всегда наведывалась в маленький магазинчик, находившийся возле ее дома, где раньше отоваривала свои купоны на конфеты. Сейчас купить конфеты стало проще, но продавщица была так мила, что я продолжала к ней заглядывать. Было только одиннадцать утра, и я надеялась застать Молли дома — последние две недели она не работала, получив, наконец, как она выразилась, заслуженный отдых. Вообще-то Молли вполне могла прожить и без того, чтобы тащиться на завод к восьми утра и возвращаться в шесть. Это больше не шокировало меня; равным образом не волновало меня и