Черный бор: Повести, статьи - Пётр Валуев

В ряду религиозных преследований отдельное место занимает преследование чародеев, колдунов и особенно колдуний, начавшееся в XIII веке и продолжавшееся, постепенно ослабевая, до второй половины XVIII[71]. Первая исторически удостоверенная казнь колдуньи состоялась в Тулузе в 1275 году. Сожжена женщина 60 лет, обвиненная в связи с сатаною. Последние казни совершены в Вюрцбурге в 1729 г., в Ландсгуте в 1754 и 1756 гг., в Испании в 1780 г. и в Гларусе в 1782 г. В Вюрцбурге сожжена помощница игуменьи ингерцелльского монастыря Мария Рената, сознавшаяся в бесновании; в Ландсгуте обезглавлены две будто бесновавшиеся девушки 13 и 14 лет; в Испании — колдун, в Гларусе — женщина, за колдовство.

Пределы настоящего очерка не позволяют входить в рассмотрение психологического и физиологического вопросов о понятиях, долго господствовавших в Европе насчет колдовства и беснования, и о явлениях, на которые те понятия опирались. Но факт их господства не подлежит сомнению. Католическая церковь их догматически изъясняла, распространяла и утверждала. Папа Иннокентий VIII подробно изложил в булле Summis desiderantis (1484) учение о ереси колдовства и об инквизиционном над еретиками суде. Подобные буллы изданы и двумя другими папами, Юлием II (1504) и Адрианом VI (1526). Инквизиторы Шпренгер и Кремер подробно определили в составленном им руководстве Malleus maleficarum порядок следственного производства для обличения виновных в чародействе и колдовстве. Но такой взгляд на дело не принадлежал исключительно католической иерархии. Лютер отзывался в том же смысле и сказал[72], что он безжалостно сжег бы всех колдуний. Джон Уэслей (Wesley), с лишком двумя столетиями позже (1768), писал, что отказываться от веры в колдовство значит, в сущности, отказываться от Библии[73].

Нам должно казаться невероятным число казненных за колдовство в течение трех столетий, хотя это число удостоверяется множеством разных показаний и обширной по этому предмету литературой[74]. Во Франции состоялись относящиеся до него определения парламентов парижского, реймского, руанского, реннского, тулузского, бордосского и дижонского, и за каждым таким определением текли потоки крови. В Тулузе, местопребывании инквизиции, до 400 человек казнено одновременно. Реми, один из судей Нанси, хвалился сожжением 800 колдуний в течение 16 лет. В Париже, по словам современного писателя, даже трудно было определить число казней, совершенных в несколько месяцев. Бежавшие из Франции в Испанию — там преследовались и сожигались инквизицией. Во Фландрии ожесточенное преследование колдуний продолжалось в течение всего XVI века и большей части XVII. В Италии в одной провинции Комо казнено до 1000 человек в один год. То же самое происходило в других местностях Италии, в Швейцарии и Савойе. В Женеве, где тогда управление сосредоточивалось в руках епископа, казнено до 500 колдуний в три месяца. В Констанце и Регенсбурге сожжено 48 и до 80 в небольшом городе Валери, в Савойе. В Швеции в 1670 г. осуждено до 70 и многие из них сожжены. В Англии не было такого фанатического гонения колдовства — английское духовенство тому не сочувствовало. Но в Шотландии ревность пуритан не знала пределов и свирепствовала не менее упорно, чем ревность католических фанатиков в других странах. Торжественно собравшийся в Эбердине синод, в 1603 году, вменил в обязанность всякому приходскому проповеднику произвести, при содействии двух приходских старшин, точнейшее тайное исследование о могущих оказаться на месте колдуньях, спрашивая под присягой всех прихожан о том, что по этому предмету им могло быть известно. Последняя казнь за колдовство состоялась в Шотландии, по одним показаниям в 1772 г., по другим — в 1727 году. Но еще гораздо позже, в 1773 г., члены соединенного присутствия постановили «резолюцию», в которой заявляли свое верование в колдовство и выражали сожаление о распространившемся относительно его неверии. Нельзя притом забывать, что и в Шотландии, как и в других странах, преследования сопровождались самыми жестокими пытками, и этими пытками, большей частью, вынуждались признания обвиняемых.

Оглядываясь на залитую слезами и кровью область религиозных гонений, мы с ужасом размышляем о неисчислимом числе жертв, о свирепости казней и о тех бесчеловечных мучениях, которые предпосылались казням. Но не на одних только жертвах этих гонений останавливается наша мысль. На загадочном числе погибших и на сумме ими перенесенных страданий она остановиться не может. Она невольно обращается и к другой сумме, еще более значительной, к сумме нравственных страданий тех, кто переживал погибавших, кто с ними был близок, кто с ними был связан самыми драгоценными для человеческого сердца узами, кто страшился за них, кто мог тщетно надеяться, мог напрасно умолять, кто знал о пытках, часто был свидетелем казней и до конца своей жизни должен был о том хранить неизгладимую память. Перед этим страшным, скорбным итогом сам собой ставится вопрос: к каким результатам приводило до сих пор и, в конце концов, привело его вековое приращение?

История свидетельствует, что цели гонений достигались только там, где преследование переходило в истребление. Альбигенсы исчезли. В Испании инквизиция выжгла начатки протестантизма. Но герцог Альба не успел их выжечь в Нидерландах. Гуситы не исчезли, но только видоизменились, или скрылись временно, и потом слились с другими протестантами. Тридцатилетняя война не воспрепятствовала половине Германии сделаться и остаться протестантской. В Англии католическая иерархия восстановилась рядом с англиканством и диссентерами. Во Франции, несмотря на гугенотские войны и на отмену Нантского эдикта, реформаторы свободно исповедуют свою веру. В Италии и в самом Риме римская курия пользуется меньшим влиянием, чем в других католических странах. Везде изменилась церковно-общественная почва. Она изменилась наперекор действиям церковных и гражданских властей, и прежде на ней возможное — ныне бесповоротно стало невозможным.

Никто не сожалеет о том, что теперь костры не пылают и палачи прямо не призываются к служению церкви. Но в наш век всякого рода анализов, в том числе и анализа исторического, небесполезно вдумываться в вопрос: много ли пользы приносило то служение в прежние времена? Религиозные настроения и движения масс не могут быть насильственно возбуждаемы и направляемы в предопределенном смысле. Гнет вообще вызывает не фанатизм содействия, а фанатизм отпора. Между тем в выделяющемся из масс и отделяющемся от них меньшинстве, пользующемся большим досугом мышления, насилие и суровый догматизм возбуждают колебания и сомнения, постепенно переходящие в сознательное, систематическое и строптивое отрицание. Религиозные смуты и гонения предуготовили удобную почву для Бэйля, Гиббона, энциклопедистов, для тюбингенской школы и для современных ученых, как, например, профессор Гексли. Христианский кодекс Священных Писаний подвергся разлагающему критическому разбору, и влияние этого разбора ясно отражается на первом из двух потоков, о которых упомянуто в начале настоящего очерка. Нельзя забывать, что всякая критика воспринимается легче и сразу производит более ощутительное впечатление, чем всякое назидание, и что это впечатление почти одинаково при критике мелочной и поверхностной и при критике, имеющей другие свойства. Не без основания сказано одним из самых даровитых наших писателей, что «если мы, верующие, перестанем быть мелочными догматиками, то мы этим отнимем самое сильное оружие у мелочной критики».

Пора гонений миновала. Епископ Вальдарес, архиепископ Гардинер и аббат Арнольд в наше время и впредь невозможны со всей их обстановкой. Но нельзя сказать, что дух религиозной нетерпимости ослабел в одинаковой мере с возможностью переходить от разномыслия к преследованию. Полувраждебные взаимные отношения разных христианских исповеданий до сих пор служат союзниками рационалистическому взгляду на христианство. Всматриваясь в современные обстоятельства, мы должны сознавать, что мы далеки от единения церквей. Но, быть может, от нас зависело бы менее быть далекими от мира между церквами и более постоянно памятовать сказанное нам, в Нагорной проповеди, о миротворцах, милостивых и кротких.

Граф П. А. Валуев

РЕЛИГИЯ И НАУКА

Четырнадцать лет тому назад покойный профессор Кавелин, стараясь определить задачи психологии, отозвался в следующих выражениях о тогдашнем направлении человеческой мысли, настроении духа и состоянии общественных нравов в христианском мире[75].

«Посреди современного, великого движения умов, посреди великих событий, которые коренно пересоздают быт, нравы и верования европейских народов, все слышнее и слышнее звучит одна зловещая нота — упадающий интерес к лицу как нравственной личности. Вместе с тем и сами люди более и более чувствуют и сознают свое бессилие и ничтожество. Нравственная личность как будто сходит со сцены, а на место ее выступают безличные массы. Многие видят в том успех. Другие упадок. Как бы то ни было, но не подлежит сомнению, что душа, видимо, оскудевает в людях и в их взаимных отношениях. Великие утешители жизни, поэзия и искусство, заметно падают; быстро исчезает та добродушная веселость, то радостное настроение, та беззаботная бодрость, которые сближают людей, установляют между ними прочные связи, подымают общежитие и общественность и с которыми живется так легко, даже при самых трудных и прискорбных обстоятельствах. Народонаселение всюду быстро растет, сношения между людьми ежедневно усиливаются, обмен услуг и мыслей возрастает в поражающей прогрессии, а в нравственном смысле люди больше и больше становятся похожи на троглодитов — так равнодушны, холодны, недоверчивы, подозрительны становятся они друг к другу, так мало между ними искренности, задушевности и сердечного доброжелательства. С виду общественная жизнь никогда так не процветала; на самом деле каждый глубоко ушел в самого себя, старается отгородить себя от других каменною стеной и думает только о себе, мало заботясь о других. Действительное одиночество, при кажущейся общительности, сушит и портит людей. Цвет, краски и благоухание жизни теряются, даже потребность в них, смысл к ним постепенно вымирают из поколения в поколение. Оттого нравы, при видимой утонченности, на самом деле грубеют; самый горизонт воззрений суживается, мысль теряет размах и полет, а с утратою широты мысли и убеждения человек мельчает характером, делается менее и менее способным настойчиво преследовать задуманные планы и цели, теряет твердость и выдержку, бежит труда, сразу хочет получить то, что приобретается лишь долгим напряженным усилием, и при первой неудаче оказывается жалким и малодушным. Характеры бледнеют и исчезают вслед за художественным творчеством и чувством. Так, или почти так, иногда теми же словами, жалуются все, от мала до велика, образованные и простые люди, у нас и в Европе»…