Берлин-Александерплац - Альфред Дёблин

— К чему это, все равно держаться не будет — получилась колбаса какая-то, оставь ты, пожалуйста!

— Нет, постой. Но надо прямо сказать — работа это портновская; портной это как следует сделает, натянет где надо. И лучше будет, никто и не подумает, что ты калека — просто держит человек руку в кармане, и все!

Носки вывалились из рукава.

— Да, работа это портновская. А знаешь, я терпеть не могу калек! Для меня калека — это конченый человек. Увижу такого и думаю: зачем ему на свете жить!

А Франц слушает да слушает, и все головой кивает, и никак дрожь унять не может. Потом все вдруг исчезло… Что это с ним творится? Верно, от ушибов все. Или просто нервы шалят — надо взять себя в руки. Но его все трясет и трясет. Ну, я пошел, адью, Рейнхольд! Выскочил на улицу и зашагал к дому: левой, левой!

И вот толстый Франц вернулся от Рейнхольда. Вошел в комнату, а рука у него все еще дрожит. Сам — как в ознобе, сигарета валится изо рта. А Мицци сидит с кавалером и Франца дожидается. Кавалер хочет ее увезти денька на два.

Отвел Франц ее в сторону.

— А мне-то от тебя какой прок?

— Ну что же мне делать? Ах, боже мой, Франц, что с тобой?

— Ладно, проваливай.

— Ну хорошо, я вернусь сегодня же вечером.

— Проваливай!

Чуть не заорал на нее. Тогда она сделала знак своему кавалеру, наскоро поцеловала Франца в затылок и — за дверь. Из телефонной будки она позвонила Еве:

— Если выберешь время, зайди, пожалуйста, к Францу. Что с ним? Да я и сама не знаю. Значит, придешь?

Ева прийти не смогла. Она как раз с Гербертом поссорилась, весь день с ним ругалась, да так и не выбралась из дому.

Тем временем наш Франц Биберкопф, наш удав, наш железный борец, сидит один-одинешенек в своей комнате, у окна; уцепился за подоконник единственной рукой и все думает о том, какого он дурака свалял. Надо же, пошел к Рейнхольду. Вот, черт побери, угораздило его! Взбредет же в голову такая чушь. Ум за разум зашел! Когда по улицам идут солдаты… Ну, что теперь делать? Да что угодно, только не это. Но в тот же миг решил, что это все равно надо сделать! Надо еще раз пойти туда, нельзя этого так оставить. Опозорил он меня, на весь свет осрамил! Набил мне рукав тряпьем! Курам на смех! И никому ведь не расскажешь такое.

Припал Франц головой к подоконнику, прижался к нему лбом. Стыдно ему, до боли стыдно!

Как мог я такую штуку допустить, как я это позволил? Какой же я идиот! Перед кем дрожал? Перед этой сволочью!

Франц заскрежетал зубами от злости, так бы, кажется, растерзал самого себя. Не хотел я этого! Никогда я трусом не был. И сейчас не трус, хоть и с одной рукой. Нет, надо еще раз пойти к нему! Измотался Франц — заснул. Проснулся уже под вечер, встал со стула, осмотрелся. На столе стоит водка, это Мицци оставила. Нет, не буду пить. Стыд замучает!' Не хочу от людей глаза прятать! Пойду к нему еще раз. Рум ди бум, пушки палят, трубы трубят. А ну-ка, где куртка, ах, подлец, рукав мне тряпьем хотел набить! Вперед, на улицу, к нему! Приду, сяду против него — и теперь уж не дрогну! Шалишь!

Берлин! Берлин! Трагедия на дне моря. Затонула подводная лодка. Команда погибла. Все погибли — задохнулись. Нет их больше — и слезами горю не поможешь. Вперед, марш. Ну, что там еще? Столкнулись два военных самолета. Ну, столкнулись и упали, погибли оба летчика — никто о них не вспомнит! Мертвых не воскресить.

— Добрый вечер, Рейнхольд. Вот видишь, я опять пришел.

Тот глаза выпучил.

— Кто тебя впустил?

— Меня? Да никто. Дверь была открыта, я и вошел.

— Вот как, а позвонить ты не мог?

— К тебе звонить? С какой стати? Что я, пьяный?

Уселись они друг против друга, закурили. Франц теперь не дрожит, сидит прямо. Нет, жизнь все же хороша, что ни говори! Сегодня у него самый счастливый день с тех пор, как он попал под машину. Вот пришел он сюда и сидит, и это самое лучшее из всего, что он сделал с тех пор! Здорово, черт подери! Это лучше, чем на собраниях, да, пожалуй, и лучше, чем с Мицци. Конечно же, лучше! Сидишь тут и знаешь: теперь ему меня не свалить.

Просидели они так до восьми вечера. Рейнхольд заглянул Францу в лицо и говорит:

— Франц, ты ведь знаешь, у нас с тобой старые счеты. Скажи начистоту, что ты от меня хочешь?

— Какие там у нас счеты?

— Ну, а это дело с автомобилем?

— Что в нем проку? Рука у меня все равно не вырастет. Да и вообще, — Франц стукнул кулаком по столу, — и вообще это к лучшему. Так дальше дело не могло продолжаться. Что-нибудь в таком роде со мной должно было случиться! Вот, брат, как! Вот я теперь какой! Да я уж давно таким стал!

— Это ты про что? Про свою торговлю вразнос? — осторожно спросил Рейнхольд.

— И про торговлю. Заскок у меня был какой-то. А теперь прошло, как не бывало.

— И руки как не бывало!

— Одной обойдусь. К тому же есть еще голова на плечах да ноги.

— Что же ты теперь делаешь? Один промышляешь или с Гербертом?

— С одной-то рукой? Куда же я гожусь?

— Ну, знаешь, просто котом быть — скучновато! Глядит на него Рейнхольд и думает: "Разжирел как! Ишь разъелся, боров. Ну, погоди же! Ты у меня еще попляшешь. Я тебе ребра пересчитаю. Мало тебе, видно, одной руки!"

Тут заговорили они о бабах. Франц рассказал о Мицци: это он ее так окрестил, раньше ее звали Соней. Славная девушка, хорошо зарабатывает. А Рейнхольд про себя подумал: "Вот это кстати! Отобью-ка я ее у него! Он у меня по уши в дерьме будет сидеть!"

Черви жрут землю и вновь извергают ее, и снова жрут и жрут. Эти твари несытые не знают устали. Только набьют брюхо, глядишь — проголодались и снова жрать хотят! Человек, что пламя: пока жрет — горит, без пищи — гаснет!

А Франц на себя не нарадуется, словно заново на свет родился. Еще бы, пришел он к Рейнхольду и сидит у него, спокойно, весело, и дрожь его больше не бьет. Потом вышли они вместе, спускается Франц по лестнице вслед за Рейнхольдом и весь сияет. Снова ему жизнь улыбается. Когда по улицам идут солдаты… Хорошо жить на земле. Кругом — одни друзья! И никто его, Франца Биберкопфа, с ног не свалит! Пусть только сунутся!.. Из окон вслед глядят девчата. Ах, зачем, ах, затем, чингда, чингда, чингдарада.

— Пойду потанцую, — заявляет он Рейнхольду. Тот спрашивает:

— А твоя Мицци тоже пойдет?

— Нет, она уехала на два дня со своим кавалером.

— Когда она вернется, и я пойду с вами.

— Вот и хорошо, она рада будет.

— Ой ли?

— Будь уверен! Ты не бойся, она тебя не укусит. Совсем Франц развеселился. Как подменили его.

Протанцевал всю ночь — сначала в старом Дансингпаласе, затем в пивной у Герберта; и все радуются вместе с ним, а он сам больше всех. Танцует он с Евой, а сам думает о тех двоих — кого он сильней всех любит. Одна — это его Мицци, вот чудно было бы, если бы она тоже была здесь; а другой — Рейнхольд! Да, да, Рейнхольд! Только признаться в этом он еще не решается. И так всю ночь, танцуя, то с одной, то с другой, думал он только о тех двоих, кого любит. И счастлив был Франц в эту ночь.

Теперь всякому, кто дочитал до этого места, ясно, какой произошел перелом: Франц взялся за старое и крепко взялся! Франц Биберкопф, наш силач, удав, снова появился на сцене. Нелегко ему пришлось, но вот он снова тут как тут перед нами.

Он появился, собственно, раньше, до того, как стал Мицциным сутенером; он и тогда уже разгуливал с золотым портсигаром и в фуражке со значком гребного клуба. Но во всей своей красе он предстал перед нами только сейчас. Веселится он теперь от души и не знает больше ни страха, ни сомнений. Теперь крыши больше не скользят вниз, а рука — ну, да бог с ней, оно и к лучшему. У него словно какую-то занозу в мозгу удалили. Пока он только сутенер, а скоро снова станет бандитом, но теперь это его нисколько не волнует. Наоборот!

И все, казалось, пошло по-прежнему. Но читатель должен уяснить себе, что это уже не прежний удав. Помните, каким был Франц? Теперь это другой человек. В первый раз обманул Франца его приятель Людерс, и не устоял Франц на ногах, как говорится свалился с катушек. Во второй раз его заставили стоять на стреме, но он не захотел, и тогда Рейнхольд выбросил его из автомобиля прямо под колеса другой машины. И вот Франц решил — будет, довольно с него! Да и любой решил бы так на его месте! Но он не ушел в монастырь и с собой не покончил, — нет. Франц объявил войну всему свету. Он стал сутенером и бандитом только назло людям. Вот вам, мол! Жрите! Раньше, чтобы досадить им, он, бывало, ел, пил, танцевал свое удовольствие. А теперь он закружился в бешеном танце, словно в схватке с какой-то неведомой силой. Вызвал он ее на смертный бой. А ну, посмотрим кто кого!

Помните, когда Франц только из Тегеля вышел, только дух перевел, он сразу же поклялся всему свету, что будет порядочным человеком. Не сдержал он свою клятву — люди помешали. И теперь он решил узнать, есть ли у него вообще права на этом свете. Вот и хочет Франц дознаться, за какие грехи ему руку отрезали. В чем он виноват, да и виноват ли? А может быть, почем знать, что ему в голову взбредет, — может быть, Франц потребует у Рейнхольда новую руку?