Манящая корона - Борис Алексеевич Давыдов

ней, точно к богине, боялся даже дыхнуть на нее лишний раз, не то что заявить о своих супружеских правах. А ведь графиня была обычной женщиной из плоти и крови, и между ног у нее было то же самое, что и у всех других женщин…

Он, неестественно спокойный, несмотря на охватившую его лютую ярость, и оттого особенно страшный, продолжал кромсать кинжалом тело камеристки, поочередно отрезая ей пальцы, уши, кончики грудей, и снова и снова повторял вопрос: как осмелился этот нескладный прыщавый мальчишка посягнуть на его супругу? И неизменно получал все тот же лживый, издевательский ответ. Мерзкая сводница смеялась над ним, наслаждаясь перед смертью его страданиями и бессилием.

Мысль о том, что она говорила правду, никогда не приходила ему в голову… и не могла прийти. Ведь человек, способный признать, что это правда, тем более не смел бы называться Хольгом…

Его жена – такая нежная, хрупкая, светившаяся неземной красотой – никогда не опустилась бы до грубых чувственных инстинктов. Ведь даже близость с собственным мужем, который беспредельно любил ее, доставляла ей такие страдания, не только телесные, но и душевные, что он сам себе стал казаться мерзким, похотливым чудовищем! Увы, боги не придумали другого способа продолжения рода, а ему требовался наследник – будущий граф Хольг, а может быть, и Правитель, – поэтому он скрепя сердце вынужден был предъявлять свои права. Она всякий раз принимала его с покорностью и страхом, хотя он очень старался действовать как можно деликатнее. И этот страх тяжким камнем лег на его душу.

Когда стало ясно, что жена ждет ребенка, граф ощутил не только ликующую радость, но и невыразимое облегчение: теперь отпала необходимость подвергать ее столь тяжкому испытанию. Такое существо создано для поклонения, а не для грубых плотских утех…

Подлая камеристка лгала, нагло и цинично! Конечно же, этот прыщавый ублюдок насильно овладел графиней, а потом запугал ее, пригрозив опозорить в глазах мужа и общества, и принудил к продолжению бесстыдной связи. По-другому и быть не могло!

Одним богам ведомо, когда и как это случилось. Судя по всему, и здесь не обошлось без камеристки: сам он едва ли додумался бы до такого. Молодой мерзавец был усерден и аккуратен, но особым умом явно не блистал… Наверняка камеристка затаила злобу на госпожу за какую-то действительную или мнимую обиду и, чтобы отомстить, подучила его! А жена, бедняжка, не решилась рассказать мужу о столь неслыханном, чудовищно дерзком оскорблении: видимо, подействовали угрозы негодяя…

Это смягчает ее вину. Но не оправдывает!

И потому он твердо уверен, что поступил тогда единственно возможным образом. Если бы человек, увидев и услышав то, что довелось увидеть и услышать ему, не выхватил кинжал, он не имел бы права носить имя Хольгов.

А если кинжал вынут из ножен, он должен обагриться кровью! Вложить его обратно с чистым лезвием – великое бесчестье.

Связанная по рукам и ногам камеристка, лежащая у двери потайного хода с кляпом во рту, уже не могла поднять тревогу. Проклятый мальчишка не услышал, как граф входил в спальню, не заметил даже панического ужаса, мелькнувшего в глазах распластанной под ним любовницы. Он был слишком увлечен своим делом, судя по тому, с какой силой и частотой двигался его тощий зад, тоже густо покрытый красными воспаленными прыщиками – именно эти прыщики, намертво врезавшиеся в память, почему-то до сих пор особенно бесят, вызывая тошноту…

Хольг ухватил его левой рукой за длинные, мокрые от пота волосы и могучим рывком буквально сорвал с жены. Почти в то же мгновение правая рука, сжимавшая кинжал, нанесла удар.

Прелюбодей умер еще до того, как тощая мосластая фигура, казавшаяся графу в эти секунды неописуемо безобразной и уродливой, ударилась о пол возле кровати.

Душившая его ярость почему-то стала стихать, и он скорее с тягостным, мучительным недоумением, нежели с гневом и жаждой мщения, перевел взгляд на другое мокрое от пота тело – ослепительно красивое, совершенно не испорченное родами, увенчанное разметавшейся пышной гривой золотистых волос.

– Зачем ты это сделала?!

Это был полустон-полурев, от которого могло содрогнуться самое храброе и самое черствое сердце.

Если бы жена взмолилась о пощаде, обвиняя во всем убитого любовника, – пожалуй, он сохранил бы ей жизнь. Разумеется, в самом скором времени под каким-нибудь благовидным предлогом последовал бы развод, а потом – монастырская келья… Но она, встав на колени над мертвым телом, прильнула к нему, тонко и протяжно всхлипывая, как маленькая девочка, у которой отобрали любимую игрушку. А потом, медленно подняв голову и глядя на мужа пустыми, ненавидящими глазами, произнесла фразу, ставшую ее смертным приговором.

Впоследствии, в сотый, в тысячный раз возвращаясь мыслями к случившемуся, он убедил себя: жена сама не понимала, что говорит, ее рассудок помутился от стыда и страха. А тогда… Тогда им овладело неописуемое бешенство, и кроваво-красная муть заволокла взор. С яростным, хриплым воплем он схватил ее, швырнул обратно на кровать, несколько раз изо всех сил ударил по лицу, а потом, навалившись сверху, вцепился в горло. Внезапно возникшее возбуждение только подхлестнуло его, он стискивал пальцы все крепче и крепче, со злобной ликующей радостью ощущая, как она, задыхаясь, делает инстинктивные, жалкие попытки вырваться. И когда тело жены, корчившееся в конвульсиях, вдруг бессильно обмякло, его потряс такой оргазм, какого он никогда еще не испытывал.

Может быть, это грех – получать наслаждение в момент смерти другого человека? Он не знает. Спросить можно было разве что у духовника, но он отказался от его услуг сразу после похорон графини. Что толку в духовнике, постоянное присутствие которого не уберегло жену от столь позорного падения?! Много ли значат его слова и молитвы?

Конечно же, покойницу погребли со всеми подобающими почестями. Официальная версия гласила: графиня страдала головными болями, и медики предписали ей полную тишину, покой и лесной воздух. Поэтому она часто проводила время в уединенном домике, стоявшем посреди густого сосняка. Этот домик давным-давно построил один из предков графа и использовал его в качестве охотничьего (злые языки упорно утверждали, что «охотился» тогдашний Хольг главным образом на молоденьких красоток, скрываясь с ними в этом самом убежище от глаз ревнивой супруги). И однажды ночью туда ворвались разбойники, увы, не встретив должного отпора: граф понадеялся, что его грозное имя послужит самой надежной защитой жене, а потому не дал ей вооруженную охрану. В роковой час, кроме личной камеристки графини и секретаря, приставленного к ней для услуг, в домике находились еще лишь трое мужчин – сторож, повар и лакей… Но трудно обвинять несчастного вдовца