Реки горят - Ванда Василевская

— А ты слышал, когда мы шли в атаку, как советские кричали: «Молодцы поляки»?

Действительно, он, как сквозь сон, припоминает, что, кажется, так и было. Но что с того? Ведь шли все, и оказалось, это не так трудно, как он ожидал, потому что бежишь, ничего не видя, не понимая, как в безумии. А тут, когда он, именно он, Марцысь Роек, получил задание, — вышло, что все ни к чему!

Можно было задержаться возле поручика и признаться, что сперва ему не доверял, и не столько из-за Андерса — ведь от Андерса тот сбежал, — сколько из-за прошлой службы в жандармерии… А теперь оказалось… Впрочем, очень интересно поручику знать, что о нем думает Марцель Роек!..

В сущности этот первый день боев пропал для Марцыся совершенно зря… А утром он мечтал…

Он тяжело поднялся.

— Куда ты? — спросил его капитан.

— Надо возвращаться в часть.

— Сиди, раз тебя не посылают. Еле на ногах держишься. Сколько лет?

Марцысь нахмурился.

— Лет?

— Вот именно, лет.

— Лет мне… семнадцатый.

— Шестнадцать, значит?

— Семнадцатый.

— Ну ладно, пусть будет семнадцатый. Отдохни немного.

— Да мне надо…

— Ты что? Дискуссию открывать собираешься? Сиди, слышал? У нас телефониста осколком убило. Захотелось ему, идиоту, вылезть посмотреть на «мессершмитты», вместо того чтобы смотреть за своим аппаратом… Подежуришь у телефона. Ясно?

— Есть дежурить у телефона, гражданин капитан.

— Ну вот! Там лежит кусок колбасы. Бери и ешь. И чтоб ты мне присох у телефона, слышишь? Я на минуту к соседям. Пленных видел?

— Видел.

— Ну, то-то. Хлеб тоже есть. Черствый, да авось сгрызешь.

Марцысь принялся за колбасу. Оказалось, что он очень голоден. Голова кружилась, совершенно как в лагере дивизии, когда ему предложили водки и он глотнул, чтобы показать, что уже не маленький, а это оказался спирт.

Ладно, он посидит у телефона, раз так нужно… Может, хоть в этом окажется какой-нибудь смысл. Видно, не так-то легко стать героем. Впрочем, не все еще потеряно, ведь это только начало…

Снаружи утихло — советские зенитки отогнали фашистские самолеты.

Он проснулся, когда в землянку вошел капитан. Испуганно вскочил.

— Ничего, брат, ничего. Наверно, всю ночь не спал? Немного отдохнул? Теперь можешь идти искать своих. Все перемешалось, такая каша, надо навести порядок. Немцы маленько поутихли, только, верно, ненадолго…

Уже смеркалось. Было тихо, но запах гари все еще стоял в воздухе. Справа невдалеке догорал пожар.

Своих Марцысь нашел лишь через несколько часов.

— Ты где шатался? — спросил его Малевский. — Мы уж думали, что тебе капут.

— Ходил с донесением.

— А мы тут насилу собрались. Беспорядок черт его знает какой! Приказано почистить и проверить оружие, а эти… — он грубо выругался, — солдаты называются — загадили все, будто год воевали…

Марцысь проворчал что-то и взялся за чистку своей винтовки, которая действительно оказалась очень грязной. Даже в ствол набился песок. «Еще бы, когда целые фонтаны земли поднимались!» — подумал он. И еще подумал, что Малевскому, хотя тот и получил за что-то сержантские нашивки, совершенно нечего тут мудрить над солдатами. В конце концов кто он такой? Какой-то темный тип… Чего он только в Казахстане не выделывал, не говорил!.. Черт его знает, откуда и зачем он тут взялся? Хотя… Марцысь вспомнил убитого поручика. Но нет, поручик другое дело — тот не бродяга, не лодырь, тот в андерсовскую армию сразу пошел, а когда те уходили в Иран, от них сбежал… А этот к Андерсу идти не хотел, хотя на словах был такой завзятый андерсовец и Союз польских патриотов ругал на все корки, про новую польскую дивизию сплетни распускал. А теперь ни с того ни с сего — сержант! Да еще таким воякой притворяется… А в общем черт с ним!

Оружие вычистили, взвод собрался. Было уже известно, кто погиб. И Малевский снова разглагольствовал:

— Вы смотрите — как будто специально в коммунистов целились.

— А может, это потому, что коммунисты шли в первых рядах? — возразил ему пожилой коренастый солдат.

— Может быть… — неохотно согласился Малевский и оборвал разговор. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь сообразил, чего ему стоит признание, что те действительно шли в первых рядах…

Худшие предположения Малевского оправдывались. К авторитету коммунистов, завоеванному знаниями и организованностью, прибавится теперь еще авторитет героизма. Слава погибших озарит и оставшихся в живых. Он-то понимал, что теперь уж не помогут никакие сплетни и слухи о «большевистских комиссарах», которые якобы с револьверами в руках гонят людей в бой, а сами остаются сзади. Солдаты видели, как бежали в атаку коммунисты, как выручали они других солдат, как бросались в самые опасные места. В этом бою они добились того, что навсегда снискали солдатскую любовь, солдатское доверие.

Нет, почва ускользает из-под ног Малевского и его друзей, дальше тут делать нечего. Хороши и немцы! Вообразили, что чего-то достигнут этими своими листовками. А только и вышло, что солдаты над ними посмеялись и еще больше возгордились: вот, мол, какие мы важные, специально для нас враг листовки печатал… И вдобавок в листовках полно было ошибок, будто эти геббельсовские чиновники не могли найти человека, грамотно пишущего по-польски. Впрочем, какое это теперь имеет значение?

Глухая, бессильная злоба охватила Малевского. Зря он рисковал собой столько месяцев. Еще угробят его в бою или прикончат какой-нибудь случайной бомбой…

Не так он представлял себе все это! Да, наконец, он просто боится, боится такой глупой смерти. Ведь достаточно одной пули, чтобы он попал в списки героев… Нет, пусть ищут других дураков, довольно он намучился — и в сущности ради чего? Вечно ему достается самая грязная работа, вечно он получает задания, которые оказываются невыполнимыми. Какая-то бессмысленная авантюра, в которой ничего невозможно предусмотреть. Другие как-то умеют устраиваться, а он всегда попадает как кур во щи. Всегда он рассчитывал, что ему, наконец, повезет, что начальство его оценит, но, видно, для этого надо действовать как-то иначе. Правда, он и сам сглупил — передал сведения, которые оказались ложными. Но откуда он мог знать, что эта дивизия вздумает разыгрывать героев? Одно дело бахвальство — он был уверен, что это бахвальство, — а они взяли да и выполнили все свои хвастливые обещания! За это его, конечно, не похвалят. Если бы он сам был там, на той стороне, и объяснил, почему этого никто не мог предвидеть, ему было бы все-таки лучше. А то ведь может еще получиться и такая история, что немецкие разведчики подумают, будто он ведет двойную игру. Он даже похолодел при этой мысли: тогда-то уж наверняка пиши пропало. Ведь, наверно, на них и кроме него кто-то здесь работает, так что расправиться с ним не трудно. Шальная пуля, выстрел в темноте — что в этом удивительного здесь, где постоянно стреляют, — и точка! Уж он-то знает, как такие дела делаются… Нет, надо поскорей смываться. Вдобавок, после того как поляки взяли деревню, он опять потерял контакт. Можно, конечно, подождать, пока немцы сами его разыщут. Нет, рискованно! Черт их знает, с какой целью они будут его искать? Лучше опередить события.

На мгновение он пожалел, что не ушел тогда в Иран. Но о чем тут говорить? Приказ был ясен: оставаться и идти к костюшковцам — немедленно, как только началась вся эта история. В Иране у них, наверно, достаточно своих людей, притом повыше чином, чем Малевский. Там работать на немцев много проще. А вот ему вечно приходится попадать из огня да в полымя. Удалось же ему скрыться вовремя, когда разразилась эта история с Лужняком, и можно было бы пожить спокойно, — так нет, его заставили идти в дивизию, размахивать винтовкой, распевать этот ненавистный гимн. Ведь дошло даже до того, что он принужден был вместе с другими бежать сегодня в атаку и орать «ура». И не для виду, а по-настоящему бежать в атаку, по-настоящему, вместе со всеми, брать эту деревню… Омерзительное положение! Надо как можно скорей выбираться отсюда, тем более что здесь действительно нечего делать. Для простой сигнализации, для того чтобы давать знать о передвижении дивизии, здесь наверняка есть другие, помельче, — должны быть! У него иные задания, ведь инструкции остались прежними, только положение изменилось. О какой пропаганде может быть теперь речь, когда вдруг появилось столько героев, что хоть сотнями считай… Попробуй теперь вести пропаганду… Нашли дурака!

Пустота, скука были на сердце. До чего же он в конце концов дослужился за столько лет? Любая скотина может смешать его с грязью, колоть глаза неповоротливостью, ругать, отчитывать сколько душе угодно… А он, Малевский, что от этого имел? Страх, хлопоты — и ничего больше.

В сырую, туманную ночь они вышли в разведку. В немецких окопах было тихо. Невозможно было представить себе, что всего несколько часов тому назад земля здесь становилась дыбом, воздух сотрясался от ужасающего рева и небо смешивалось с землей в сумасшедшей тряске. Самым странным казалось, что не слышно стало рокота самолетов, что бомбы и снаряды не валятся людям на головы, что кругом такая тишина. Время от времени на горизонте сверкали синие и желтые огни. Из окопов, словно откуда-то из-под земли, доносились тихие голоса.