Никон (сборник) - Владислав Бахревский

Аввакум, отворив тулуп, заглянул к Марковне.

– Ничего?

– Ничего, батько!

– Теперь уж скоро! – Закрыл тулуп, поддернул треух на голове.

Бороду уже выбелил иней. Аввакум снял рукавицу, прикрыл мехом нос и рот.

Дорога шла тесным, хлипким, как вытершийся веник, но совершенно непролазным лесом. На такие леса Аввакум уже насмотрелся. На всякое насмотрелся. От смотрин уже в глазах мельтешение и зуд. А как подумается, что у дороги-то этой, непрямоезжей, есть он, край и конец, – сердце вдруг жалостью вздрогнет. Самой дороги жалко. Человек ко всякой жизни привыкает, лишь бы жить! Дорога в Сибирь безмерно трудна, но утешительна. Неизреченны и неисчислимы красоты и чудеса земли: и горы – чудо, и степь – чудо, и лес, и небо, покрывающее твердь и живущих от плодов земли и животворящего небесного света и дождя.

Убегающий за спину чуткий живой мир, где всякое место манит своей тайной, своей надеждой на добрую жизнь, оставлял в сердце протопопа печаль, а глаза уже искали, ждали и находили новую красоту, и было странно думать, что эта вереница картин некогда пресечется, замрет и вместо зыбкого дорожного бытия обступят заботы, написанные на роду всякому человеку, тем более человеку, сорванному с места по изволению патриарха. Изволение – ох! – высокое, а заботы – житейские: где жить, что есть, во что одеться-обуться, с кем Бога молить…

И вдруг пошли березы.

Одни березы! Протопоп, не удержавшись, приоткрыл тулуп.

– Марковна, гляди!

Анастасия Марковна улыбалась, высовывали мордочки на мороз из теплой меховой берлоги Прокопка и Агриппина: что там за чудо?

Протопопова радость утешила сурового молчуна-возницу.

– Здесь на двадцать верст – белый свет. И зимой, и летом, и ночью. Нестрашный лес.

– До Тобольска двадцать верст, что ли? – спросил Аввакум.

– Поболе! – ответил возница. – Проедем рощу, там поле, за полем река, за рекой гора. На горе-то и стоит наш красавец.

– Стало быть, приехали…

Аввакум поднял голову, наблюдая медленно и тяжело летящую ворону.

– На таком морозе птицы камнем падают.

– У нас птица своя, – согласился возница. – Сибирская птица. Тут все сибирское. Тут – Сибирь.

Архиепископ Тобольский и Сибирский Симеон, старик громадный, но рыхлый, вышел на крыльцо и глядел, как из-под сена, из-под тулупов выбирается на свет Божий семейство опального протопопа.

Аввакум и Анастасия Марковна с ребенком на руках подошли под благословение, но Симеон сам отворил дверь в сени и позвал:

– Скорей в тепло, намерзлись, чай! В доме, в доме благословлю.

Сени были крепкие, теплые, но углы белы и колючи: проморозил мороз.

В клубах пара ввалились гурьбой в дом.

С одежды стекали ручейки белого холода. Тотчас оттаявшие ресницы забили влагой глаза. Тепло, как в раю. А ноги постукивают, будто копыта отросли.

– Мороз нынче и для нас – мороз, – сказал архиепископ и, подняв руки, как бы подгреб к гостям своих слуг: – Помогите раздеться. Валенки, валенки скорей скидывайте! Ноги, чай, окостенели.

У Прокопки ноги с пару зашлись, заплакал, но слуги у архиепископа были ласковые, быстрые. Принесли холодной воды – подержать в ней ноги, потом водкой растерли.

Наконец гости, кроме заснувшего младенца Корнилия, были введены в трапезную. Келейник Симеона прочитал молитву, сам Симеон благословил пищу, и потом все сели за стол. По правую руку – Аввакум, келейник, Иван и Прокопка, по левую – Марковна, Марина, Агриппина. Щи были постные, но горячие, хорошо посоленные, с чесноком.

– Что в Москве-то?.. Что за страсти такие? – спросил Симеон, аккуратно откусывая от тонкого ломтя хлеба.

«Словно боится, что крошка в бороду попадет», – подумал Аввакум, и тревога завозилась где-то в мозжечке, виновато окинул взглядом своих нахлебавшихся горячих щей детишек, осовевших от сытости, тепла, покоя.

«Этак вот и покупает нас враг Божий» – мысль скользнула лениво, потому что и сам оттаял от холода и не хотел снова в холод.

– Я слышал, добрые люди страдают, – помог Аввакуму архиепископ.

– Господи! – Горечь хлынула из груди сама собой, неподвластная разуму. Аввакум закрыл глаза, и слезы покатились из-под ресниц. – За что гонения-то? За какую такую лютую вину? За какое дерзостное непослушание? Всей нашей поперечности – молимся, как наши отцы и матери молились, как молились деды и прадеды… Явился лютый человек и велел молиться, как ему втемяшилось. С одним повелителем совладали бы, но потатчик у него очень уж силен. Обволок, как дьявол, потатчика… Мы, малые людишки, заартачились и мыкаем теперь свою нищету по медвежьим углам. Не заартачиться – тоже страшно. С детства научены Богу молиться, а ныне велят – человеку. Молился бы, на иных глядя, но Бога боюсь. На небе у Бога иная мерка. Та мерка медом не мазана.

Сильным быстрым движением отер глаза, посмотрел на Симеона бесстрашно.

Старик опустил голову.

– У нас молятся по-старому. Мы – планида далекая.

Подали пшенную кашу, доброго шипучего кваса. Поели, помолились.

– Пойди, протопоп, к Ивану Струне, у него все уже про тебя заготовлено, – сказал архиепископ. – Через сени – архиепископия. Струна – дьяк мой, а коли его нет, Григория Черткова спроси, приказного. Не печалуйся, Тобольск – не край земли, а только середина ее. От Тобольска что на север, что на восток – многие тыщи верст. И всюду люди живут.

Аввакум поклонился архиепископу.

– Спасибо, владыко! Не погнушался гонимыми.

На житье протопопа определили в Знаменский монастырь, где при Пятницкой церкви были дом и двор. Служить протопопа определили в церковь Вознесения.

Анастасия Марковна с младенцем на руках стояла посреди избы, такой огромной, что все углы ее были темные. Закутаны во что Бог послал, толстенькие, как медвежата, детишки жались к матери. После сытного архиерейского обеда, после тепла архиерейского дома хотелось спать, а в доме, куда их привезли, только голые стены, да ледяная печь, да белый пар от дыхания.

Стояли, держа в руках свои узлы. У каждого был узел. У Марины – с обувью, с зипунами летними. У Ивана – тяжелый, с посудой, у Агриппины – пышный да легкий, с рубахами. У Прокопки – с едой. У Марковны – кулек с Корнилкой да исхудавший за дорогу кошель с двумя иконами, с деньгами и со всякой малостью, не ахти какой ценной, а все же дающей надежду пережить суровый час.

– Чего за узлы держитесь? – сказала детям Марковна. – Ставьте на лавку. Это – наш дом.

Прокопка заплакал. Анастасия Марковна передала Корнилия Марине, обняла Прокопку.

– Ты чего плачешь?

– Не наш это… Это чужой…

– Чудачок! – засмеялась Марковна. – Он потому чужой, что к духу нашему не привык. Вот надышим, печку натопим, изба к нам и привыкнет, и обрадуется. Избы – по людям скучливые.