Неужели это я?! Господи... - Олег Басилашвили

Как играл? Спектакль на спектакль не приходился. Но иногда я испытывал истинное счастье полета, которое позволяло мне без стыда взглянуть в глаза даже бывшим студийцам МХАТа с белоснежной Чайкой на груди.

Еще в конце XVIII века Карамзин, путешествуя по Европе, встретил соотечественника, который спросил у него: как дела в России?

– Воруют, – ответил знаменитый историк.

Воруют, берут взятки, и какие!! Что там борзые щенки!! И от страха не трясутся уже. Нормой жизни стал этот кошмар, ведущий нашу Россию к полной деградации.

Ну, а что же немногочисленные неворующие и не берущие на лапу? В основном молчат. Иногда вскрикивают возмущенно… Крик этот глохнет в лесах и болотах бескрайней России, в сырых и ленивых мозгах ее обитателей…

Лыняев… «Волки и овцы» Островского. Ленивый, добродушный толстяк, любящий хорошо поесть и поспать. Заглядывается на женщин, но безумно их боится: не дай бог, женят – и прощай, свобода! Неповоротливый и медлительный… Так я и начал репетировать этого Лыняева. И вроде неплохо.

Но вот пришел на репетиции Товстоногов.

– Главная наша российская беда – попустительство злу. Мы и видим его, и возмущаемся, но бороться с ним – тут нас нет. Почему так происходит? – с этих слов начал Товстоногов свои репетиции.

Совершенно неожиданно он предложил в корне пересмотреть «зерно» моего Лыняева.

– Олэг! Вы играете какого-то полусонного обывателя. А попробуйте по-другому: Лыняев – это сгусток энергии. Это шаровая молния! Помните сыщика Эркюля Пуаро?! Это Лыняев! У него на руках фальшивые векселя, и он вот-вот схватит ту банду мошенников!! Это так увлекательно! Он счастлив! Боже, какое счастье – идти по следу преступников, ближе, ближе, как интересен этот детектив! Какое удовольствие! Невозможно остановиться – но! Подошло время обедать… Обед обильный… А как сладок послеобеденный сон!! А мошенники, подделывающие векселя, – ну, собственно, куда они денутся? Не сегодня, так завтра или послезавтра – хр-р-р… Вот тут-то его и подстерегает опасность… А в споре с Беркутовым он, поняв всю сложность борьбы, и махнет рукой: а какое, собственно говоря, мне дело… Пусть сами разбираются. И зло торжествует. Понимаэте, Олэг? Вся деятельность его – для собственного удовольствия, а как только появляется препятствие – исчезает удовольствие. Как это тэпэрь говорят – слинял… отсюда Лыняев…

Я начал работать в этом ключе – и, к стыду своему, должен признаться, получал громадное удовольствие от репетиций.

Во время репетиций «Волков и овец» моя мама лежала в больнице в Ленинграде, и я знал, что у нее неоперабельный рак.

Кончалась жизнь. И мамина, и моя.

Мамина сухая и дрожащая от напряжения рука первого сентября в Тбилиси, наши беседы и споры на Покровке, мамины приезды ко мне в Ленинград, и белоснежная Чайка, и речка Серебрянка с дрожащей над ней голубой стрекозой в Пушкине, и васильковое поле в Муранове, – умирала вместе с мамой вся моя жизнь…

Я понимал, что когда-то настанет этот страшный час, но гнал прочь страшные мысли…

Ленинград, проспект Мориса Тореза и парк напротив больницы были завалены снегом. Я дежурил у мамы, меня сменяла Галя. Я мчался в каком-то дурмане на репетиции и – репетировал с огромным наслаждением. В зале смех, пыхтенье Гоги…

В ужасе я спрашивал себя: что со мной?!! Неужели я так черств, что могу забавляться и забавлять окружающих, зная, что моя любимая, родная, единственная моя кровинушка, мама моя сейчас умирает медленно, все понимая, и, не желая огорчать меня, на вопрос: «Как ты себя чувствуешь?» – всегда отвечает мужественно, по слогам: «Хо-ро-шо…»

Не знаю, может быть, это была самозащита организма – отключиться на четыре часа, а потом опять мчаться к маме, в слепой надежде на чудо…

Вот она, сволочнейшая природа артиста. Вот почему артистов не хоронят в ограде кладбища. Вот почему я никогда не забуду черный глаз белоснежного голубя, почти невидимого за окном на фоне сияющего снегом парка.

Не знаю, что стало бы со мной, если б не Галя, Оля, Ксюша.

И Георгий Александрович, который пришел на похороны и стоял у маминого гроба в крематории…

Актриса Лариса Малеванная в спектакле «Дядя Ваня» была назначена на роль красавицы Елены Андреевны.

Надо сказать, что Лариса, обладая очаровательной внешностью, обаянием привлекательной женщины, была по совершенно для меня непонятной причине крайне низкого мнения о своей внешности. Пришла она к Товстоногову, поблагодарила за замечательную роль и поделилась своими сомнениями:

– Я, конечно, счастлива, Георгий Александрович, но я не имею права на эту роль! По-моему, мои внешние данные не соответствуют эпитетам, какими ее награждают: «роскошная женщина» или – «о, какая красивая!..» Это Астров. А дядя Ваня – «чудная женщина… красавица… умница…». Вот как о ней говорят!

Блеск очков. Дым «Мальборо»:

– А кто говорит-то?! Кто?! Два деревенских дурака! Идите и работайте.

Крыть нечем.

Спорить с Гогой было невозможно.

Однажды Товстоногов решил ввести меня в идущий уже спектакль «Энергичные люди» на роль персонажа, который именовался Шукшиным «человек с простым лицом, а для краткости – Простой человек». К тому времени я уже много играл, около двадцати двух спектаклей в месяц, и мне не улыбалась перспектива полного уже отсутствия свободного времени. К тому же, Сева Кузнецов хорошо играл эту роль, внешне абсолютно подходил к ней, несмотря на то что был начитан, интеллигентен и прочее. Но «Энергичные люди» должны были идти в параллель со спектаклем, где тоже был занят Кузнецов, и решено было ввести меня.

Я пошел к Товстоногову. Приготовил убедительный довод: несовпадение моих внешних данных с образом «простого человека».

– Георгий Александрович! Если посмотреть на меня со стороны, я произвожу впечатление человека с интеллигентным лицом! Этакий князь, барин, недобитый интеллигент. А герой Шукшина – деревенский парень, спившийся в городе люмпен. Мои внешние данные абсолютно не совпадают с персонажем по имени «Человек с простым лицом».

Пауза.

Палец с блеснувшим перстнем упирается в меня:

– Вот! Вот! Именно поэтому, Олэг, я и поручаю вам эту роль.

Что тут скажешь? Выучил текст, натянул на себя старые свои проношенные брюки, надел собственные растоптанные башмаки фабрики «Скороход», взял жженую пробку, нанес сажу на пористую губку и сделал «густую небритость». Все. Весь грим. И почему-то почувствовал необычайную легкость и радость, и возможность импровизировать, валять дурака.

После моей «премьеры» в этой роли Товстоногов устроил в своем кабинете фуршет в мою честь. Чего никогда раньше не бывало.