Седьмой урок - Николай Иосифович Сказбуш

Различаю лица людей. Исчезла ночная болезненная настороженность, знобящий холодок вещей. За окном птичий вскрик, ликующая белизна березок и тени облаков на озими. В машине шумно и пестро. Хорошо, что девушки наряжены ярко, хороши вешние краски платьев, каждая цветет по-своему. Придирчиво разглядываю линии и силуэты, каждую деталь, до малейшей складочки: тут не так, тут бы слегка отпустить…

Кто-то запевает песню, я подхватываю и слышу свой голос — сперва чуть дрогнул, а потом ничего, окреп, слился со всеми, и наша песня полетела над долиной. Здорова. Живу. Ты победил, учитель!

Влюбленный шофер вытряхнул нас на околице:

— Дальше дороги нету. Ремонт!

И помчался на развилку к своей ненаглядной.

Идем гурьбой, перекликаемся, спорим, галдим. Впереди распахнутые ворота летнего лагеря. Легко дышится, спокойно… Нет, не спокойно.

Актин превозмог, но все же это не опыт, не исследование — частный случай. Как в детстве, рука над пламенем свечи: могу или не могу!

Над воротами лагеря кумачовое полотнище:

«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, МОЛОДОСТЬ!»

Это уж Янка Севрюгина позаботилась — встречает коллектив. В главном корпусе гудит пылесос, гремит радиола, Янка хозяйничает.

В небе на косых крыльях скользит ястреб, просматривая каждый квадрат земли. Вольготно раскинувшиеся перелески сменились геометрическими линиями парка. Отмеренные, подстриженные, словно тушью прочерченные ветви напоминают график… «Двугорбая температурная кривая чрезвычайно характерна для данной вирусной инфекции…» Что означает снижение температуры — локализацию или всего лишь интервал между горбами графика?

Поживем — увидим.

Еще немножечко времени.

Всего сорок восемь часов.

Серафиму Серафимовичу не спалось, навязчивые мысли лезли в голову, среди ночи вскочил и долго не мог сомкнуть глаз. Утро пришло дурманное, с тяжестью в затылке, ломотой в пояснице.

Первое, что вспомнилось, — письмо, подхваченное ветром.

Даже в окно выглянул: может, белеет где страничка?

Серафим Серафимович успокаивал себя: напрасно, мол, всполошился; дело правое, расхлябанность надлежит изгонять, маловеров к порядку призывать — на том стоим!

Однако, если дело правое, почему людям в глаза не смотрит? Почему неспокойно на душе?

Заведенный порядок дня был нарушен. Серафим Серафимович не мог войти в привычную колею. Все расчетики и заметочки на листках календаря спутались, все пошло вне планов и расписаний. К девяти утра собрался в Междуреченск, хотя до того не предполагал встречать весну и собирать подснежники.

Но теперь его потянуло к людям. Более всего опасался он остаться наедине с самим собой — Шевров не переносил одиночества. Манило к товарищам по работе…

Отказавшись от утренней зарядки — тяготили размеренные, ритмичные движения — Серафим Серафимович вышел во двор проверить на свежую голову, не виднеется ли где пропавшее письмо. Как всегда в этот час, Прудников возился у гаража, мыл и обхаживал машину. Шеврову показалось, будто шофер неуважительно ухмыляется.

«Небось, подобрал письмо, подлец!»

Серафим Серафимович отошел в сторонку, но потом вернулся, преодолев непростительную слабость:

— Ну?

Шевров в упор уставился на шофера, почувствовал себя неловко от этого нелепого, неуместного «ну».

— Ага-а, — неопределенно отозвался Прудников.

— Моешь? Драишь?

— Драю, — так же неопределенно откликнулся шофер, не отрываясь от работы.

«Нет, не поднимал», — решил почему-то Серафим Серафимович и двинулся дальше, посматривая по сторонам.

У соседнего крыльца дети играли в классы, прыгали на одной ноге, строго следя, чтобы не наступить на черту, чтобы все — по-честному.

«Пожалуй, подобрали, шельмецы, — приглядывался к ребятишкам Серафим Серафимович, — а скорее всего девчонки. Вечно суют нос в чужие дела».

Он попробовал было заговорить с детворой, но девочки деликатно попросили:

— Отойдите, дяденька! Вы нам мешаете!..

Подчиняясь стартеру, зарокотал мотор «ЗИЛа».

Шевров оглянулся — Виктор Прудников смотрел на него сквозь ветровое стекло. Солнечные зайчики разбегались по стенам гаража. На плоскости стекла искрились блики, дразня и подмигивая.

«Определенно Прудников подобрал письмо! Подобрал письмо и молчит, негодяй!

…А может, он? — Серафим Серафимович теперь на каждого поглядывал подозрительно: — нашел и молчит, приберегает до случая!»

В половине одиннадцатого объявил супруге:

— Начальство прибыло. Требует!

Наспех собрался и отправился на автостанцию, последним вскочил на подножку рейсового автобуса, придержав дверцу плечом. Кондукторша долго не могла успокоиться:

— Пожилой гражданин, а козлом прыгаете!

Уже сидя в автобусе, Серафим Серафимович понял всю странность и несолидность своего поведения, однако тут же уверил себя, что обязан быть в Междуреченске, должен позаботиться о приеме и устройстве прибывающих из центра товарищей. Поездка чисто деловая и притом в погожий денек — с пользой и приятностью. Одно лишь ничтожное обстоятельство мешало этой приятности и портило погожий день — Серафим Серафимович чувствовал себя неуютно в общей толчее, притиснутым к борту автобуса. Он слышал, как пассажиры перебрасывались словечками:

— Шевров! В автобусе! Неужели не имеет персональной?

— Персональную сняли. А личную не заимел.

Дорожная сутолока и встряска вернули Серафима Серафимовича к сегодняшнему дню, ночные тени отступили. С каждым километром пути Серафим Серафимович успокаивался все более и в Междуреченск прибыл солидный, знающий себе цену человек.

Прибыл не защищаться, а вершить дела.

Богдан Протасович смотрел в окно; никаких решений на предстоящий воскресный день еще не было. У гаража Прудников мыл и драил машину; черный лакированный «ЗИЛ» сверкал в утренних лучах. Виктор щеголял в одной рубашке, заправленной в замасленные брюки, заползал под машину, торчали одни сапоги. Чем чище становился «ЗИЛ», тем чернее делался Прудников. Не замечая своей черноты, Виктор выбирался на солнышко, любовался машиной.

Наконец исчез в гараже и вскоре появился в рыжей кожаной куртке, в оранжевой кепке.

— Куда это он наладился? — разглядывал шофера Богдан Протасович.

Прудников утвердился за рулем, развернул машину и подкатил к парадному крыльцу. Вага услыхал короткий призывный гудок.

Наспех оделся и вышел:

— Разве я просил подавать машину?

Прудников пожал плечами:

— У меня верная примета — окно в шесть распахнули, значит, дома не сидится!

Он вывел, было, машину на трассу, но Вага заставил вернуться:

— Сперва заглянем в лабораторию.

Богдан Протасович порядком задержался — Прудников занялся журналами.

Богдан Протасович появился на крыльце озабоченный: шляпа в руках, седеющие волосы серебрятся на солнце — еще одна примета из запаса Прудникова. Медленно переступал со ступеньки на ступеньку, как будто собирался вернуться. Неловко, грузно опустился на сиденье рядом с шофером:

— В Междуреченск!

«ЗИЛ» рванулся на шоссе, обгоняя грузовики и самосвалы. Вага молча уставился прямо перед собой на ветровое стекло, наверно, и дороги не видел. Прудникову хорошо было известно это состояние Ваги, и он не осмеливался тревожить профессора.

Пятьдесят километров — девяносто — сто…

Но скорость не приносила успокоения.

Вспомнился вчерашний разговор с Варварой; и почему-то теперь мучило не главное — не то, как сложилась жизнь, а мелочное: обидные слова, семейные дрязги. Расскажи ему, признайся кто-либо другой, он не поверил бы, что