Последний парад - Владимир Карпович Железников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда я подбежала к дому, я уже все придумала. Решила пробраться на чердак, который они так усиленно охраняли, и посмотреть, что там делается. А в поезде на обратном пути рассказать об этом папе, — все-таки что-то. Поэтому я не пошла в дверь, а заглянула сначала в окно. В комнате сидел в одиночестве Бачулис. Вот досада. А на столе все было готово к торжественному обеду. Я присела на корточки, чтобы обдумать, как мне незаметно пробраться на чердак. Надо было торопиться, а то вот-вот соберутся все и тогда мне ничего не удастся сделать.
Снова выглянула. Он сидел на прежнем месте и в прежней позе. Совершенно ясно, что он о чем-то думал.
— Дядя Миколас, — нарочно громко сказала я, — можно, я влезу в окно?
Бачулис вздрогнул от неожиданности, потом сказал:
— Влезай.
Я влезла, положила камеру на пол около дивана.
— Дядя Миколас, а вы не знаете, где папа?
Он снова вздрогнул — вероятно, уже забыл о том, что я в комнате, — ответил, что не знает. Тогда я спросила его, когда он приедет к нам в Москву, и был ли он в этом году на море, и купался ли, а то ведь говорят, что в Балтийском море очень холодная вода. Правду ли говорят, что когда люди чихают, то у них прочищаются легкие? И как это они прочищаются?
Наконец Бачулис не выдержал и вышел в соседнюю комнату, а я, не теряя ни минуты, осторожно стала подниматься по лестнице на чердак. Даля возилась на кухне, шумно перекладывая кастрюли. Она услышала мои шаги и крикнула: «Миколас, это ты?», — я не ответила, и поняла, что она сейчас выйдет в прихожую, и торопливо шмыгнула в чердачную дверь.
Теперь я спокойно могла оглядеться. Я оказалась в маленькой прихожей. Из нее я попала в комнатку. Передо мной стоял… Юстик. Сначала я слегка струсила, потому что увидела какого-то человека, но не узнала его. А потом, когда узнала, чуть не заплакала от злости.
— Ах, ты уже здесь! — крикнула я.
— Тише, — попросил Юстик, — а то мама услышит.
— Трус, — сказала я, но мне этого показалось мало, и я добавила: — Жалкий трус! — И повернулась, чтобы уйти.
— Таня, не уходи, — сказал Юстик. — Я решил… тебе помочь.
— Ты поговоришь с ними? — обрадовалась я.
Юстик отрицательно покачал головой.
— Нет… Я придумал другое. — Юстик вытащил из-под диванчика старенький, потрепанный чемодан, открыл его и достал оттуда какое-то платье. — Это Эмилькино.
Платье было тоже старое — столько лет пролежало, — кое-где на нем были маленькие дырочки, аккуратно заштопанные.
— Ну и что?
— Ты его наденешь, — сказал Юстик, — и выйдешь к обеду… Все увидят… И твой папа, и мой… Мне кажется, после этого они разговорятся…
— Просто сногсшибательно! — закричала я и от радости чмокнула его в щеку.
Никогда бы не подумала, что он такой умный. Просто золото, а не парень!
Юстик схватился за щеку, точно я его обожгла, и спросил:
— Это ты серьезно?
— Конечно, — прошептала я.
— На всю жизнь?
Я промолчала, не знала, что ответить. Мне ведь никто таких вопросов раньше не задавал. А он вытащил из кармана какую-то бумажку и прочел: «Я помню тот вечер, он в сердце отмечен, он первую радость мне в жизни принес. Имя твое мне запомнилось, Таня, нежная россыпь твоих волос». Я никогда не видела, чтобы человек так волновался, как сейчас Юстик, он даже не побледнел, а побелел. И я испугалась, что он вот-вот упадет и умрет от инфаркта.
Юстик скомкал бумажку и стоял с низко опущенной головой. А мне хотелось ему сказать что-нибудь необыкновенное-необыкновенное, чтобы нам эти минуты запомнились на всю жизнь, до самой глубокой старости. Мне кажется, что именно такие минуты все и запоминают, но слова куда-то исчезли.
— Мне никто никогда не писал таких хороших стихов, — сказала я наконец. — И вообще мне никто еще не писал стихов.
— Дальше я не успел сочинить, — проговорил Юстик, все не поднимая головы.
— По-моему, это настоящая интимная лирика, — сказала я каким-то чужим голосом. — Когда напишешь до конца, пришли в Москву. Я их прочту бабушке… («Почему бабушке? — подумала я. — Глупо. При чем тут бабушка, когда такое творится, что голова кругом!») Нет, — сказала я, — бабушке я не буду их читать. Она может их неправильно истолковать.
— Тебе будет как раз Эмилькино платье, — сказал Юстик.
— Правда. — Я приложила платье к себе. — Она была такого же роста, как я. — Мне почему-то стало жутковато, но я не хотела признаваться в этом Юстику.
— А ты не боишься? — вдруг спросил Юстик.
— Нет, — прошептала я. От страха я потеряла голос, но отступать было не в моих правилах. Бороться так бороться, до победного конца. — Ты пойдешь вниз один, а когда все сядут за стол, выйдешь за чем-нибудь в прихожую и свистнешь. И тогда появлюсь я. Представляешь? Вы все сидите за столом — и вдруг вхожу я, как Эмилька. По лестнице я спущусь потихоньку, чтобы не было слышно, остановлюсь в дверях, посмотрю на твоего отца и скажу: «Лаба дена…» Нет, лучше я ничего не буду говорить, это мне будет трудно. Просто остановлюсь. Как тебе мой план?
— Не знаю, — сказал Юстик.
— Зато я знаю, — ответила я. — После этого они разговорятся как миленькие.
Мы постояли, помолчали, как перед большой дорогой. И дорога нам предстояла действительно большая и нелегкая. Я вдруг сразу поняла, что пришел конец словам и начались действия, поступки, за которые надо отвечать.
— Ну иди, — сказала я.
Юстик посмотрел на меня так, как, вероятно, смотрел Миколас на Эмильку, когда оставлял ее одну на чердаке, и ушел.
Внизу послышались голоса, и я вздрогнула, точно чего-то боялась.
Дверь на чердак Юстик прикрыл неплотно, поэтому, когда разговаривали в прихожей, как сейчас папа с Далей, все было слышно. Когда же они прошли в комнату, их голоса стали глуше и отдельных слов разобрать было нельзя. Пора было собираться. Я быстро разделась и натянула Эмилькино платье. Юстик оказался прав, оно было мне впору, может быть, чуть тесновато. Конечно, Эмильку
