Орда встречного ветра - Дамазио Ален

двадцать два очевидца. И моя совесть скриба. Можно пило бы бесконечно вести дискуссии, говорить, что все дело, например, в галлюцинациях. Можно утверждать, что семнадцать молний, застывших вертикалью над землей, не поддерживали облако, а что, напротив, они от облака свешивались. Можно говорить, что Тэ Джеркка ничего не останавливал, что голос его никакой особой роли не сыграл, что нефеш — просто мистика. Можно решить, что хрон зафиксировал отрезок времени. Можно даже представить себе, что внезапное окаменение облака связано непосредственно с этой остановкой во времени. Да, все возможно. Но я отчетливо слышал, как скрежетали золотые опоры, удерживающие то, что превратилось в огромный блок зависшего в воздухе гранита, в тридцати метрах над кратером. Я видел, как семнадцать металлических столбов сгибались под тяжестью каменного облака, видел на лице Тэ, как он понял, что у него все получилось. А главное, я слышал его собственное объяснение, неоспоримое и скромное: у хрона закончился запас энергии. Он в своем грозовом апогее растратил все дифференциации потенциалов, он был как сердце на грани синкопы, сжимающееся после сверхмощного усилия. Если довести хрон до такого пароксизма, он не умирает, но блокирует время, в себе и вокруг себя. Именно это и произошло. Всего на полсекунды. Но этого хватило, чтобы молнии превратились в металл.

Я всю жизнь буду помнить, что ответил Тэ Джеркка, когда Эрг и Ороси спросили у него в полном восхищении, как ему удалось избежать молнии в кратере, заполненном вспышками. Он посмотрел им прямо в глаза, как будто не понимая вопроса. Он весь свернулся немыслимой спиралью морщин и произнес с совершенно обезоруживающей искренностью:

— Я избегать друга молнию? Зачем избегать?

— Но вы же…

— Стар стал я… Слишком много усилий было перепрыгивать справа налево…

Даже у Эрга язык отнялся. Он сел рядом со своим учителем и взял его за руку. Я никогда не видел, чтоб он делал нечто подобное.

— Вы знали, что у вас получится?

— Нет, макака. Думал поговорить с ним немного.

— Поговорить?

— Да, сказать ему, что устанет… Не стараться победить, помни, макака, просто стараться.

— Надо уставать меньше противника. Тебя никто не убивает. Ты сам себя убиваешь. Твоя усталость убивает тебя. Усталость — единственный враг. Отныне и впредь. Везде.

— Вижу, в твоей голове задержалось… Хорошо, сынок, хорошо… Как нога?

— Все в порядке, Тэ. Боль — это всего лишь информация.

x Караколь пробыл у рухнувшего на землю гранитного монолита больше часа, он трогал и поглаживал разлетевшиеся вдребезги обломки скалы. Затем подобрал кусочек и положил в карман. Подарок на память? Для личного исследования? Из чувства сопричастности? Когда он меня увидел, то улыбнулся, почти смущенно, затем снова напустил на себя привычный вид трубадура, веселый и исполненный вдохновения, но вышло не совсем правдоподобно. В конце концов он указал мне на каменный блок и сказал:

— Знаешь, ему потребуется несколько недель, чтобы снова обрести скорость. Чтобы снова привести в

движение свои кристаллы. Мы к тому времени будем уже далеко. Я так понимаю, что он сейчас упал до недифференцированного предела: у него дыхание стало монолитным. Но вихрь в нем все-таки бьется, очень слабый, едва ли похож на завиток, но этого будет достаточно, чтобы все запустить по новой, увеличивающимися отклонениями, расширенным хаосом. Его преследует как бы примитивная склонность к отличию, Ороси, которую невозможно отнять у него, невозможно восполнить. В этом его сила. ()п всегда восстанавливается, внутри него жизнь.

— Да, Караколь. — Я следила за его реакцией, но он, разумеется, себя ничем не выдал. — Он начнет с крохотных кристалликов, которые станет то плавить, то замораживать. От талой воды пойдут травы, которые станут расти в его расщелинах, многолетние кустарники. И он будет бродить от одного к другому, от минералов к растениям, будет питаться, использовать мощность разрыва. И когда в нем накопится достаточно расхождений и скорости, тогда снова начнется выделка… Повсюду, где он пройдет, станет скрежетать ржавчина, гнить дерево, все будет медленно растворяться, превращаться в пыль и прах, потому что из любой организованной материи он извлечет то, что составляет ее жизнь, все, что ее одушевляет, и все, что ее связует, это активное напряжение различий. Он убил нашего Карста, а ты стоишь на коленях и любуешься им…

— А тебя он не завораживает?

— Завораживает. Потому что у вас с ним есть нечто общее, трубадур, он — всего-навсего другая форма хищничества жизни.

IX

ФОНТАННАЯ БАШНЯ

π Островок вытянулся прямо в русле ветра. Тонкий песчаный бар метров тридцати в длину. Практически размером со стандартный хрон. Посреди островка загибались три деревца. Степп мне сказал все три названия, но я его не слушал. Мышцы мои были разбиты усталостью. Холодно. Это был холод вторичный, осадочный, тот, который наступает, когда ты уже вышел из воды. Тот, что успел пронизать тебя до прожилок. Каждый ордиец выбрал себе место для ночлега. Леарх говорит, что песок похож на бурый сахар, и он прав. Волны прокатывались со всех сторон вдоль нашего мыса. Наш с Арвалем разведывательный выход к верховью ничего принципиально нового не принес. Все затягивало вечерним туманом. Я успел заметить вдалеке цепочку наносных островков. Они прочерчивали достаточно четкую трассу, но нам придется то и дело опускаться в воду. Все одно и то же уже три недели. Со встречи с Дубильщиком. Половина Орды балансировала на грани. У девочек с лиц сошли все краски. Они были совсем отрешенные от усталости. А мы в лучшем случае находились всего лишь на середине пути, согласно интерполяциям геомастера Тальвега. Никто не пришел в себя после смерти Карста. Никто об этом не говорил.

Я достал свой навес и установил его, укрепив по краям песком. Все те же группки вокруг огня. Сила привычки:

Голгот, Леарх, Фирост и Тальвег ближе к верховью, без навесов, под открытым небом. Вернее будет сказать, под открытым дождем… Барбак, Свезьест и сокольник под деревьями, стрелка на два часа. У огня, когда все уже разойдутся спать: Каллироя, Силамфр, Альма, Степп, Арваль и Аои — они сейчас часто держатся вместе. И Кориолис тоже с ними, только если Караколь не… Эрг, невидимый под покровом из песка, — стрелка на четыре. Горст и… Горст и Ларко предпочитают оставаться ближе к низовью, стрелка на восемь. Ну и напоследок квинтет ночных любителей поговорить: ястребник, Караколь, Ороси, Сов… и я.

∫ М-да уж! Остальные-то тоже не особо в огне (разве что кроме Голгота — тот, когда устает, только пуще орать и. пинает, агрессию свою распускать). У нас у всех лица, как у подбитого бражника, мышцы рук все в кашу без масла. И марева вместе с нами, ровно по воде, обволакивают своей ностальгией о том, что когда-то были компактными. Они решительно размыты (особенно по вечерам и ранним утром). После, днем, стягиваются, приобретают форму, с ними можно говорить. Но сейчас (в надвигающихся сумерках) они дают волю своим приглушенным жалобам. Я запустил клетку и потянул назад — пусто, само собой! (точнее, не совсем: попалась серая медуза, обмазала мне всю клетку какой-то слизью. Каллироя нам сделала из нее желе, премерзкий бульон, который лип потом всю ночь к стенкам желудка). Я думал, Караколь нас вытащит из этого оцепенения, выдаст сказку на ночь. Он встал, откашлялся водой и рассказал (на две минуты) историю о Лапсанском паромщике (из серии историй перед сном, чтоб хорошо спалось: какой-то прозрачный тип с ногами из дождевой кожи, который бродит повсюду со своим лезвием из чистой воды и голову тебе срезает ровнехонько по плечи…)