Хлопок одной ладонью - Василий Звягинцев

Пока он странствовал, избегая на первый случай посещать государства и территории, отмеченные как априорно опасные для туристов и вообще одиноких европеоидов, успел составить кое-какой предварительный план.

Однажды случился момент, когда Лихарев сидел за плетенным из ротанга столом в таком же плетеном кресле, в Латинском квартале около полуночи, в городе, в который так и не удалось выбраться ни в «старое» время, ни при советской власти. На столе — «Божоле» урожая этого года, в пальцах — сигара, напротив — сама собой подсевшая к нему девушка.

Не то чтобы выдающаяся красавица, но по здешним меркам вполне ничего. Каштановые волосы скобкой по сторонам приятного лица, незначительная грудь, не прикрытая ничем, кроме полупрозрачной блузки, ноги… Ноги да, тут природа постаралась, и длинные, и полненькие, где надо, не чета палкам от швабр, на которых передвигается большинство парижанок, а еще босоножки на высоченном каблуке и ремешками под колени, сильно прибавляющие шарма и соблазна.

И не проститутка, очевидно, просто захотелось ей по богемному обычаю непринужденно поболтать с показавшимся забавным иностранцем. Здесь так принято — подошел, поговорил, отошел… Или — нет. Поболтали, тем более что язык Валентина был совсем неплох, пусть даже и не знал он новомодных сленговых выражений. Но так девушке казалось даже интереснее, изысканнее.

— Вы что, из бывших колоний или из Квебека?

— Да нет, из России. Просто учился по старым учебникам…

Что еще и о чем они говорили — несущественно. Она несла, что в голову взбредет исходя из сегодняшних настроений, он — стараясь соответствовать давно читанным книгам и представлениям, как должен себя вести господин его возраста и положения в подобной ситуации, если ее перевернуть на 1920-й или 30-й год.

Девушку это откровенно веселило. Она думала, что специально для нее старается симпатичный русский.

В конце концов, как здесь тоже принято, непринужденно предложила, если нет других планов, пойти к нему или к ней, как хочется, и завершить вечер взаимоприятным образом.

А почему бы и нет?

И вот только лежа рядом с девушкой в постели, когда она уже заснула, до Лихарева, наконец, дошла крайне простая истина.

В отличие от всех его начальников, партнеров, врагов и случайных союзников, он сейчас единственный в мире человек, полностью свободный от всего! От служебного долга, от чьих бы то ни было интересов, от химеры, именуемой совестью.

Это не означало, конечно, что он мог бы вот прямо сейчас задушить, например, эту девушку, так безрассудно откинувшую на подушку голову, поддерживаемую длинной, хрупкой шеей. Или совершить еще что-нибудь, осуждаемое любой из существующих религий или этических учений.

Нет. Но вот считать себя не связанным ответственностью перед каким угодно «государством», «отечеством», «державой» или «присягой» он имел все основания. Ему также не нужно было заботиться о средствах для жизни, о семье, вообще о будущем в том смысле, как это принято.

Валентин, проехав от Москвы до Берлина, потом Лондона, посетив Бостон, Филадельфию, Сан-Франциско, из Токио через Калькутту, Дели, Бомбей перелетев в Рим, потом в Мадрид, и, наконец, тормознувшись в Париже, имел основания предполагать, что основную суть нынешнего мира он постиг. И эта суть ему не слишком понравилась.

Нынешний мир очевидным образом деградировал, при всех его непостижимых с точки зрения 1938 года технических изысках, при великолепном уровне жизни, роскоши жилищ и красоте женщин. Лихареву не приходилось бывать в Риме эпохи упадка, но хватало и теоретических знаний.

Человек не должен жить так хорошо, чтобы ему не захотелось оторвать свою задницу от мягкого кресла ради защиты отечества или собственного порога. Средневековые бароны, наверное, были грубые и некультурные ребята, но свой долг они осознавали. Год, два, три ты обдираешь своих подданных ради парчи для баронессы или бочек вина для друзей. Но когда нападает другой барон, или гунны там, неважно, ты обязан выйти во главе дружины с копьем и мечом, а вернуться «со щитом или на щите». Категорический императив «общественного договора».

В этом мире, когда придет роковой час, трудно поверить, что нынешние бароны наденут ржавые латы и взгромоздятся в седло. Не тот человеческий материал. И вообразить многомиллионные армии, солдаты которых не просто покорно, но с энтузиазмом штурмуют Верден или домик паромщика на Изере, тоже крайне трудно. Нет, действительно, Рим IV или V века нашей уже эры. И где Аэций[64], последний римлянин?

Но ведь именно в этом мире собирался Лихарев провести свои последние дни. Тысяч этак пятьдесят-семьдесят. И, как рачительный хозяин, приобретший имение, совсем не хотел, чтобы на его границах, а уж тем более — внутри, происходили какие-то беспорядки и нестроения.

Следовательно, уже не для высшего руководства на Таорэре и не для каких-то возвышенных целей вообще ему придется присматривать, чтобы местные жители не слишком распускались.

Чему, собственно, его и учили.

Накинув на плечи халат, он с сигарой вышел на балкон. В этот раз рассвет над Парижем вставал совершенно банальный, вроде бы как над провинциальным Кологривом. Не в том дело, что Кологрив заведомо хуже столицы Франции по свойствам атмосферы, а просто потому, что от города на Сене все ждут неких восторгов во всем абсолютно. А на самом-то деле…

Ну, шиферные крыши, ну, туманчик, низкие тучи, сквозь которые рано или поздно пробьется солнце. Вон там, слева, говорят, собор Парижской Богоматери. Допустим, ну и что? Нарисованный, этот пейзаж вызывал бы скуку.

Неожиданно сзади к нему скользнула девушка. Совсем почти ни во что не одетая.

Положила ему руки на плечи.

Вот только сейчас он вспомнил, что зовут ее не совсем обычно. Эвелин, вот как.

— Валентайн, ты не хочешь продолжить нашу дружбу? — спросила она, причем совершенно деловым тоном, без всяких там обволакивающих движений и прочих дамских штучек. Очень практично, чисто по-французски. Русская бы начала мурлыкать о любви, а то и требовать чего-то, из факта вытекающего…

— Отчего нет? Не меньше недели я здесь собираюсь пробыть… — чисто профессионально он терпеть не мог подобного рода подходов.

— А дальше?

— Вот дальше и видно будет. Я загадываю в крайнем случае на сутки вперед. И то не всегда получается. У русских говорят: «Господь Бог всем обещает вечную жизнь, но не гарантирует завтрашнего дня». Зато на десять минут могу планировать свободно. Сначала в постель, потом кофе, потом снова в постель, а еще потом можно поехать, например, в Версаль. Как?

— Принимается. Только скажи мне, Валентайн, ты кто? Миллиардер, русский князь, начальник тайной полиции инкогнито?

— Странный вопрос, тебе не кажется? Первые две позиции, впрочем, еще понятны, а последняя? Я дал какие-то основания? Сорил деньгами, бил тебя по лицу, вербовал в свой гарем или в тайные агенты? Мы с тобой немного выпили, немного любили друг друга, кажется, цитировали Верлена и Бунина. Все, по-моему. Так в чем дело? Или у вас по-прежнему судят о России по книжке маркиза де Кюстина?

Ему действительно было интересно, в чем и как он промазал, общаясь с этой миленькой, достаточно образованной для своего времени девчонкой, но ведь и не более?

— Ты что, правда о себе этого не знаешь?

— Чего? — теперь уже всерьез удивился Лихарев.

Эвелин провела рукой по его плечу, как-то очень мягко коснулась губами шеи ниже уха.

— Какое впечатление производишь. По крайней мере — на женщин. Я совсем немного понаблюдала за тобой из-за соседнего столика, и мне неудержимо захотелось познакомиться. Думаешь, я к французу или америкашке подошла бы? А услышала твой голос, как ты с гарсоном разговаривал. Слишком ты… неординарен. Даже когда молчал и смотрел по сторонам. Я же не дура. Я доктор философии. Из Сорбонны. А ты что думал? Официантка или секретарша из офиса? Таких людей, как ты, — один на миллион, да и то, если повезет встретить среди восьми миллиардов прочих. Нет, ты правда этого не замечаешь?

— Слушай, Эвелинка, ты от своей философии не повредилась? Что ты несешь? Хорошо, что сейчас не старые времена, за шпиона не сойду и не посадят по подозрению. А раньше очень даже могли, Сюрте Женераль считалась охранкой не хуже прочих…

И не успела Эвелин задать ему следующий вопрос, перебил его своим ответом:

— Ты доктор философии, а я просто любитель географии и истории. Живу в свое удовольствие, книжки читаю, карты рассматриваю. Когда что-нибудь интересное вычитаю и высмотрю, поднимаюсь и еду, чтобы сравнить впечатления с реальностью. Вот и вся моя «необычность».

Чтобы прекратить ненужный разговор, он отнес философичку на руках в постель. Здесь она оказалось гораздо более эпикурейкой, чем стоиком или поклонницей Шопенгауэра.