С Ермаком на Сибирь : сборник - Петр Краснов

Глаза и руки напряжены. Пальцы нервно хватают то куски навоза, то перья, то соломины, травки…

Мелькнула под ногтем мягкая тонкая полоска, еще и еще.

— Нашел, — крикнул он. — Сюда!

— Ну, слава Богу! — сказала Фанни и подошла к нему, тяжело дыша.

— Испугались?..

— Я-то! Ну что вы!

Задор мальчишки заглушил только что сказанное ею робкое, женское: «Ну, слава Богу!».

Фанни взялась за нитку. Порох с Идрисом вернулись за Васенькой и опять пошли в прежнем порядке.

С нервной дрожью ожидали утра. Проснется город, замигают таинственные огоньки в окнах, засветятся бумажные рамы, и явятся люди на улицу.

Узнают… схватят… и страшный самосуд толпы дунган и киргизов прикончит с ним, и с Фанни, и со всеми… Что толку, что потом, по требованию консула, совершится китайское правосудие и несколько обезглавленных тел будет выброшено на поле собакам! Их смертью не вернешь к жизни тех, кому так хочется жить…

Ивану Павловичу именно теперь хочется жить. Именно теперь… Когда приехала к нему эта фантастическая девушка, этот озорник-мальчишка с трехлинейной винтовкой за плечами и в кабардинской шапке набекрень.

Может быть, она его и полюбит. Потому что он-то ее уже полюбил. Полюбил за время этого путешествия, за время этих вечерних и утренних зорь в необъятном просторе степи. Полюбил, и надеется, и мечтает, что будет когда-либо день, когда на его предложение она не скажет, что это смешно и ужасно.

Впереди шли, покряхтывая, Порох и Идрис. Они устали. Иван Павлович предложил подменить кого-либо из них.

— Не стоит, ваше благородие. Уже дошли. Чофан видать.

В темноте подземного города показался круглый фонарь харчевни.

— Ты, барышня? — осторожно окликнул кто-то Фанни из глубокого мрака.

— Царанка!

— Я, барышня. Лошадь привел, командир привел, всем привел. Поедем. Надо ехать. Светать скоро. Луна светит.

Иван Павлович и Фанни сели на лошадей. Царанка подменил уставшего Идриса. Идрис взял лошадь Пороха, Иван Павлович — Мурзика, на котором приехал Царанка в завод, и все поехали за носилками, на которых метался больной Васенька.

Свернули на большую улицу. Сквозь щели в потолке луна лила свет, и серебристые полосы четко ложились на черную землю пола. Лошади пугались и заминались перед ними, храпя и поводя ушами, как перед водой. Аксай прыгнул через одну из них, боясь ступить на полосу лунного света.

Светлело. Показалось широкое отверстие выезда из подземного города. Потянуло знойным воздухом раскаленной земли… Выехали из-под земли, проехали пустую улицу, ворота со спящим часовым-китайцем старых войск. Уснувшие желтые поля окружили их.

Из-за стены колосящейся джугары вышел человек с лошадью в поводу, другой, третий… Казаки… наши…

— А долго, — хрипел Гараська. — Уже светает.

— Да, надо торопиться, — сказал Иван Павлович, — а между тем Васенька может только лежать и рысью не пойдешь.

Их голоса звучали бледно и устало.

— Его надо напоить… Вычистить и вымыть, — сказала Фанни.

— Напоить — напоим. У казаков согрет уже чай, а у меня есть фляга с коньяком, а вычистить сейчас некогда. Ведь после этой ямы его отпарить надо, — сказал Иван Павлович.

— По мне, барышня Фаня, — сказал Порох, — так и ходят клопы.

— И по мне, Порох… Чувствую, — с насмешкой над собою проговорила Фанни.

Загорелся восток, раздвинулись дали, погасали звезды, и луна, бледная, катилась к горам.

Больного напоили чаем. Он успокоился и в полусознании лежал на носилках, привязанных к двум вьючным лошадям. Отряд потянулся по полям к синеющим горам, и все, что было — темный чофан, канцелярия тифангуаня с писцами, сидящими перед тарелочками с тушью и бумагой, старый чиновник, сам тифангуань с его достарханом, ужасный рассказ Гараськи про китаянку, ночное хождение по тьме кромешной, по лабиринту улиц, яма с клопами, порванная нитка — все это казалось больным, кошмарным бредом.

XXVIII

Первые пять дней пути шли сторожко, с оглядкой, все ждали погони. Васенька окреп на воздухе и на хорошей пище и пришел в себя. Идрис ему достал все чистое из вьюков, он побрился и даже усы подвил. Ехать верхом он еще не мог, но уже легко выносил качку носилок на широком ходу лошадей. Он исхудал, был молчалив и задумчив. И его, испытанного искателя приключений, это приключение придавило.

Был молчалив и тревожен и Иван Павлович. Лошади уставали. Впереди был ряд перевалов, грозных ущелий, и успеют или не успеют они пройти их до погони? И это беспокоило его.

Был молчалив Иван Павлович еще и потому, что все сильнее захватывала его привязанность к Фанни и он не знал, что ему делать. Отдаться ли этому чувству и плыть в сладостной истоме мечтаний и соблазнительных грез по течению или гнать их от себя и смотреть, как раньше, суровым взглядом осуждения и на ее лихо заломленную набок кабардинскую шапку, и на винтовку за плечами, и на всю ее мальчишескую ухватку…

Фанни с беззаботностью юности наслаждалась путешествием в полной мере. Стряхнув призрак начинавшегося увлечения Васенькой, испытывая к нему только отвращение и жалость, она снова стала тем веселым, беззаботным мальчишкой, каким была, и она носилась на Аксае с Царанкой и Гараськой, подстерегая диких лошадей, стреляя по стадам джейранов и кладя их меткими выстрелами к великому удовольствию старого охотника.

— Вот по лошади, Герасим Карпович, не могу стрелять. И чувствую, что попала бы, — говорила она, — а душа не налегает, не могу. Что по человеку, что по лошади — не хватает духа.

Гараська был искренно, по-стариковски, рыцарски увлечен Фанни. И старый, и малый оглашали пустыню веселыми голосами.

— А я вам, погодите, Феодосия Николаевна, живую лошадь поймаю.

И если бы не Иван Павлович, старик устроил бы с казаками, калмыком и Фанни настоящую охоту, бросил бы дорогу и увлекся бы в сторону, на юг, дня на три, туда, где было много диких лошадей.

Иван Павлович не позволил этого. И Гараська трунил над ним.

— Кто из нас старик, брат Иван, я или ты, ей-богу, не пойму. Ведь эдакий случай! Табуны их тут, я же знаю! С места не сойти, тут на юг, на верст сто, не больше. Ах, да и богато же там зверем и птицей, и лошадью богато! Ну и места там! Махнем, Иван! А?.. Ну его к богу! Казаки довезут, — махал он рукой в сторону Васеньки.

— Дядя Ваня… Ведь правда, можно?.. Теперь уже безопасно.

Но верный офицерскому долгу, Иван Павлович все шел и шел упорно на север и с удовольствием видел, как темные склоны и закутанная густыми тучками вершина Хан-Тенгри становились ближе.