Восемь белых ночей - Андре Асиман

– Возможно, мой ад – потребность высказывать все, постоянно думая, не стоило ли промолчать, а твой, если не ошибаюсь, – в том, чтобы слушать, не зная, всерьез я или нет.

– Амфибалентность?

В ее взгляде появилось нечто похожее на признательность.

– Именно, амфибалентность. Давай скажу напрямую, а ты не перечь мне, ладно?

Как обычно. Я кивнул.

– Я сказала, что ты мне не доверяешь. Уверена, что у тебя есть к тому основания, не стану спрашивать какие. Однако я тебя знаю: ты никогда не спросишь, что мы вместе здесь делаем. Хотя рано или поздно придется.

– И когда настанет этот день?

Она поджала губы, вновь досадливо передернула плечами, промолчала.

Нет ответа.

– Третья Дверь? – уточнил я.

Она кивнула.

– Это и есть мой ад, – сказал я.

– Нечестно. И мой тоже.

Мне казалось, я понял. Однако она была права. Рано или поздно я вынужден буду ее спросить, что она имеет в виду. И этот день – меня вдруг озарило – уже настал, это прямо сейчас. А мне не хватает мужества задать вопрос.

– За счет заведения, – объявил один из официантов-мексиканцев, который вместе с другими официантами и поварами давно отобедал и убрал с их стола посуду. Он поставил на стол два квадратика чего-то вроде тирамису и две чашечки кофе.

– Не скажете, который час?

Мы оба остолбенели. Половина пятого.

Она сказала, ей нужно пройтись. Мне было нужно тоже. Выпив кофе, мы надели пальто, она завязала платок в обычный замысловатый узел, попрощалась со Светонио – он снова углубился в спортивную газету, – и мы вышли навстречу холодному закатному солнцу. Все в ней, да и во всем этом дне было совершенно необычным. Не платить за обед, помогать повару в его собственном ресторане, входить куда угодно и начинать там командовать – в дом, кухню, ресторан, жизнь, – все это порывами ветра пролетало через на первый взгляд обыденные дни. Это был не просто стиль Клары, но мир Клары, жизнь, которая казалась бескрайней, экстравагантной, праздничной до последнего дюйма и совсем не похожей на мою. И тем не менее вот они мы, два существа, которые, несмотря на все различия, вроде бы говорят на одном и том же языке, любят одни и те же вещи, ведут почти одинаковое существование. Как мы можем находиться в двух разных комнатах, тем более жить на расстоянии многих улиц и кварталов, когда предназначены к тому, чтобы делить один стул? Потом я подумал об Инки и мельком увидел его ад. Он тоже, видимо, считал, что они два одинаковых существа, и вот он теперь вынужден существовать с невыносимым доказательством того, что сходство, единство мыслей, ощущение неразделимости – всего лишь один из тех многочисленных экранов, которые одиночество проецирует на четыре стены нашей жизни.

Я сказал ей: вряд ли мы успеем сегодня в индийский ресторан.

– Почему? – спросила она.

Мы рассмеялись. Она прекрасно знала почему.

До 19:10 оставалось чуть более двух часов. Когда мы шли по Бродвею, она остановилась у лавки, торговавшей благовониями и амулетами, и спросила по-испански, на месте ли хозяйка. Девочка вряд ли старше четырнадцати сходила внутрь и кликнула мать – та вскоре появилась. «Вместе или врозь?» – спросила она. «Сами решайте», – ответила Клара гадалке. Женщина попросила меня дать ей ладонь, я это проделал неохотно – никогда в жизни ничего подобного не пробовал. Вряд ли это ощущение сильно отличалось от того, что испытываешь, входя в подозрительную студию татуажа или притон для курильщиков опиума, – несколько неприятное, а вдруг выйдешь другим человеком. Стоит попробовать, подумал я. Жирная женщина схватила мою левую ладонь одной рукой, а мизинцем другой начала указывать на вещи мне незаметные. У кого-то очень мне дорогого серьезные проблемы с ногами, нет, только с правой ногой. У брата – и несколько секунд спустя – нет, у кого-то из родителей. Серьезные проблемы с ногой, добавила она, подняв голову и глядя на меня в упор. Конец делу, поправилась она. Я отдернул руку, чтобы она ничего больше сказать не успела. Но линии у вас хорошие, добавила она, чтобы смягчить дурную новость. Попросила Кларину руку. Ведро полно, но ничего нигде не вижу. Это метафора? Потом она что-то прошептала Кларе на ухо. Клара вздернула плечи, выражая то ли равнодушие, то ли «без понятия». Мы вышли присмиревшими, расстроенными.

– И что тебе прошептала мадам Сосострис? – спросил я, как только мы покинули лавку гадалки.

– Тебе лучше не знать.

– Нечестно.

– Знать-то ты хочешь, но лучше не надо.

– Про Инки? – спросил я, памятуя, что после обеда все мои карты уже выложены на стол.

– Так я и сказала.

Клара объявила, что пойдет купит шоколадку. Пять часов.

У нас оставалось два часа, однако, странным образом, никто из нас не воспринимал их как время, которое придется убивать. Можно погулять, зайти в магазины, купить подарки, двигаться дальше, двигаться дальше – до какого момента, Клара, до завтра, до следующего года, до конца?

– Могу сделать чай, – сказала она.

Я не удержался:

– В смысле, зайти в кофейню, ворваться на кухню и притащить две кружки с липтоновскими пакетиками?

– Нет, у меня дома.

Пришлось сдержать внезапный всплеск мгновенной паники и экстаза. Часть души отказывалась подниматься наверх из страха перед тем, какие меня ждут искушения. Другая – из страха, что я не решусь вовсе.

Борис – если он вообще меня запомнил, – видимо, подозревал, что что-то такое случится. Она потопала ногами, пока он придерживал дверь; я сделал то же и поблагодарил его полусмущенным приветствием. Сам того не понимая, я здорово робел и пытался этого не показать.

Мы вошли в лифт. Именно здесь я когда-то увидел женщину в синем пальто.

Запахи и ощущения в лифте оказались другими. Пахло чем-то незнакомым. Полуденный запах странного нового места. Поначалу хотелось сделать вид, что я здесь впервые, что вечеринка уже началась и я вот-вот познакомлюсь с Кларой. Но я ничего не успел – мы оказались у двери.

Она ее отперла. Потом сняла пальто, размотала сложные узлы платка и проводила меня в гостиную, выходившую на Гудзон. Я будто вернулся на ту вечеринку, только все убрали и поставили на свои места – оно выглядело совсем иначе. Там, где сверху не было никаких перегородок, они появились, мебель передвинули, повесили другие картины, старше, Гудзон казался ближе, а когда я подошел к кромке большого окна, мне показалось, что и Риверсайд-драйв выглядит иначе, доступнее, чем та вздернутая над миром площадка, на которой меня посещали мысли о Гоголе,