Последние дни Российской империи. Том 2 - Петр Краснов

— Всегда это не только исповедовал, но и проводил в жизнь, — ещё суше проговорил Саблин.

— Вот видите, — вкрадчиво, точно протискиваясь в душу Саблина, заговорил Самойлов. — Мы готовим сознательного солдата, то есть такого, который мог бы разбираться во всей сложной политической обстановке. Солдата, способного на критику и анализ.

— Иными словами, вы хотите внести в армию политику? — с негодованием воскликнул Саблин.

— Ну… Немножко политики. Нам нужно, чтобы армия поняла, что распутины не олицетворяют русскую монархию, что варнавы, штюрмеры, сухомлиновы недопустимы. Нам нужна сила, чтобы сломить упрямство. Может быть, маленький дворцовый переворот.

— Сумеете ли вы остановиться на этом?.. Оставьте меня. Мне страшно слышать всё, что вы говорите. И с такими мыслями вы едете в Ставку! Боже, Боже, что же это такое?!

— В Ставку я вызван как муж совета, — не без комичного достоинства сказал Самойлов.

— Я должен донести на вас! — сказал Саблин.

— Доносите. Но знайте, что нас много и нас всех вы не перевешаете. Мы — сильные мира сего, с нами не только высшее командование, но и великие князья. А кто с вами?

— Солдаты! — горячо воскликнул Саблин.

Самойлов скривил лицо в презрительную усмешку.

— Вы им верите? Стадо баранов, подкупный низкий русский чёрный народ, который пойдёт за тем, кто покажет ему лучшую приманку, кто больше посулит, — сказал, вставая, Самойлов. — Вы пойдёте обедать? Тут вагон-ресторан есть.

Саблин смотрел на него с ненавистью.

— Нет, — коротко сказал он. — Я пообедал дома.

— Как хотите, — потягиваясь проговорил Самойлов. — А я так много любил эти дни, что чувствую теперь страшный аппетит.

И, нагнув свою лысую голову, поросшую по краям, как бахромою, косичками жидких седых волос, и поёживаясь плотными плечами, Самойлов спокойно вышел из купе.

Саблин откинулся на подушки вагона. Он был голоден. Дома он не только не обедал, но и не завтракал, не успел за спешными сборами в дорогу. Но мысль о том, что придётся сидеть с этим ужасным человеком и, быть может, продолжать тяжёлый разговор, лишила его аппетита. «Нет, ни за что! Я ненавижу его! Революционный генерал. Вот уж и они появились в России, как грибы на болоте, эти вожди революционных офицеров, революционные генералы», — подумал Саблин.

Боже, Боже! Давно ли восхищенный Твоим кротким учением, я дал завет чистой христианской любви и вот уже скольких я ненавижу! Я не могу простить императрице, я ненавижу Распутина, я ненавижу этих новых сознательных офицеров и солдат, я ненавижу революционного генерала Самойлова. Вместо любви — ненависть. Любить ненавидящих нас, но если они ненавидят не меня, а Родину, ненавидят Тебя, Распятого за нас! Где найдёшь ответ?»

Саблин вытащил из дорожного чемодана Евангелие, развернул его на первой попавшейся странице, и первое, что бросилось ему в глаза, были слова Христа:

— Мне отмщение и Аз воздам!

Саблин задумался и поник головою. «Значит, нет свободной воли у людей, значит, всё, что теперь происходит, это — Твоя великая воля, Тобой предначертано. Но тогда — нет преступлений. И убийство — не грех».

Мысль блуждала в лабиринте противоречий и упиралась в тупики безнадёжности.

Самойлов застал Саблина за чтением Евангелия. Он скосил глаза на книгу, чуть заметно презрительно улыбнулся и шумно стал раздеваться. Он позвал сопровождавшего его денщика и заставил его стягивать сапоги и рейтузы, желчно ругаясь, когда тот в тесноте вагона неловко брался за его платье.

— Дурак, штрипку оборвёшь!.. Болван! Не тяни за шпору, выше берись. Эк-кая дубина!

Он вытянулся под одеялом, демонстративно взял из сетки жёлтую книжечку весёлого французского романа и начал со вкусом разрезать большим, отделанным ногтем страницы.

Самойлов чувствовал себя молодым, бодрым и прекрасным. Он создавал новую Россию, и ему казалось, что и сам он становился новым и не чувствовал бремени своих пятидесяти шести лет.

Они не говорили больше ни слова до самого Могилёва, и Самойлов вышел, не прощаясь с Саблиным. Когда он вышел, Саблин вздохнул полною грудью. Ему показалось, что самый воздух в купе стал легче и чище.

XXVII

Поезд, на котором ехал Саблин, сильно запоздал и только в третьем часу ночи прибыл в Сарны.

Два дня назад в Петрограде была суровая зима, бледное солнце не грело холодный гранит обледенелой набережной и железные решётки садов, а здесь даже ночью чуялось лёгкое дуновенье весны. Было около пяти градусов мороза, но воздух был так чист и нежен, что казалось, что вот-вот начнёт таять и двинет сразу южная весна.

На станции было темно. Тускло горевшие керосиновые фонари бросали пучки света на грязную, истоптанную деревянную платформу, а кругом был чёрный мрак. По ту сторону путей на синем воздушном небе тянулись ветви больших раскидистых акаций, и деревья таинственно, по-весеннему шумели, качая чёрными ветвями. Невдалеке протяжно свистел паровоз, настойчиво требуя себе пятый путь, но стрелочник спал, и он повторял свои свистки надтреснутым, точно простуженным голосом.

Пассажиров сошло немного. Это были солдаты, возвращавшиеся из отпуска или из командировок. Они вздевали за плечи свои мешки и увязки и хрипло, заспанными голосами, переговаривались.

Саблина встретили его любимый ординарец, гусар, унтер-офицер Шаповалов, денщик — гвардеец, вышедший с ним из Петрограда и ставший как бы членом семьи — Семён, и шофёр его автомобиля, солидный Петров, до войны служивший шофёром у одного петроградского богача. Они все искренно обрадовались Саблину.

— С приездом, ваше превосходительство, — говорил Семён, входя в вагон и снимая сильными руками с сетки чемоданы. — Мы вас и не ждали так рано. Мало отдохнуть изволили. Как здоровье её превосходительства Татьяны Александровны? А мисс все у вас? И Паша тоже? Ну, той, что — толстая она, безчувственная…

— У нас что? — отвечая на вопросы, спросил Саблин.

— Все по-хорошему. Мирно. Тихо. Леда по вас соскучилась, ждёт проездки. Флорестана вчера подковали. В аккурат шесть недель вышло. Шаповалов, возьмите несессер, а я чемоданчик потащу.

Шаповалов, ожидавший на платформе, громко отвечал на приветствие и сообщал новости о жизни всей дивизии:

— Ротмистру Михайличенко Анна второй степени с мечами вышла за Железницкий бой, и хорунжему Карпову егорьевское оружие присудили. Третьего дня из штаба армии прислали. А тут ваша телеграмма подошла, что вы обратно едете. Начальник штаба приказал вас обождать. Назавтра к трём часам их вызывают. И трубачей к обеду заказали от уланского полка. Матушка пирог спечь обещали.

Словно в семью въезжал Саблин. В петроградском доме ему не было так уютно, радостно и тепло, как здесь, среди этих людей.

Петров в отличной шубе с алыми погонами шёл сзади и докладывал ему о дороге:

— Дорога отличная. И снегу не так чтобы много. Только в Боровом немного застревали, как сюда ехали… А воду брать будем на мельнице. Там не замёрзло. Часам к девяти подоспеем.

На площади, в которую упирались тёмные улицы местечка с деревянными двухэтажными домами, ещё погруженными в предутренний сон, стоял любимый Саблиным сильный и грубый «Русско-балтийский». Яркие фонари бросали длинные снопы света на дорогу и упирались в дом, освещая окно, плотно затянутое спущенной белой шторой. Мужицкие сани дожидались кого-то, и маленькая лохматая гнедая лошадёнка, накрытая рогожей, пугливо косилась глазами, казавшимися огненными рубинами в лучах автомобильных фонарей. Поляков, помощник шофёра, в такой же шубе, как и Петров, вытянулся навстречу Саблину.

— Здравия желаю, ваше превосходительство, — отвечал он. — Заводить прикажете?

— Да, едем, — сказал Саблин.

Он любовно смотрел на освещённый верхним фонариком дивизионный флажок, синий с жёлтым, со ставшей ему родною цифрой дивизии, и на возившегося на четвереньках у ключа Полякова и чувствовал, как холодная ненависть сходила с его сердца, и христианское чувство любви и братства горячим ключом заливает его.

Он сел в автомобиль. Шаповалов и Семён заботливо укутали его ноги бараньим мехом. Автомобиль фырчал и трясся.

— Можно ехать? — оглядываясь, спросил Петров.

— Да, трогай, — отвечал, радостно набирая грудью свежий ночной воздух, Саблин.

Скрипнуло железо рычага. Петров сильно и уверенно надавил педаль и небрежно рукою в кожаной перчатке взялся за руль. Автомобиль дрогнул и мягко тронулся по белому укатанному снегу. Лошадёнка в санях затряслась всем телом, быстро переступая с ноги на ногу и притворяясь, что хочет понести, но едва автомобиль прокатил мимо и все погрузилось в сонную тьму, она успокоилась, тяжело вздохнула и принялась есть брошенное у её ног сено.