Рыбья Кровь и княжна - Евгений Таганов

Подобные разговоры приятно возбуждали Дарника, в то же время они оставляли в его душе некое беспокойство и недовольство собой. Это почему-то напоминало ему рассказы храброго воина у костра про свои боевые подвиги. Раз рассказывает, значит, уже ничего лучше этого не совершит. И, рассказывая чужеземному священнику о своих сокровенных размышлениях, князь невольно сравнивал себя с таким вот болтливым воякой. Битва на то, чтобы убивать, а не кичиться своей смелостью, так и проживаемая тобой жизнь на то, чтобы открывать и открывать для себя что-то новое, а не сообщать кому-то о своих вчерашних мыслях. А раз сообщаешь, значит, остановился и топчешься на месте.

Однако все эти приятности и сомнения тотчас отступили в сторону, едва мирарх столь ясно и четко заявил о долгосрочном пребывании словен на Крите. В договоре, подписанном в Дикее, действительно ничего не говорилось о сроке пребывания липовского войска на ромейской службе. Там просто указывалось количество милиарисиев, которые полагались всем воинам и воеводам за каждые десять дней его службы, причем без учета выбывших из строя убитых и раненых словен. Суммы набегали немалые. И здравый ум говорил, что по пустякам держать столь дорогих наемников нет никакого резона.

Но когда пришедший с Родоса дромон привез всем дарникцам жалованье сразу за двенадцать декад, князь с изумлением понял, что ромейских чиновников баснословные государственные расходы не слишком волнуют. Напротив, чем больше золота на военные действия они выкачают из столицы, тем им самим лучше и сытнее существовать. Поэтому, в самом деле, может статься, что словен отпустят только тогда, когда на Крите не останется последнего араба. Кроме того, получая и накапливая слишком щедрую казну, сами липовцы становятся лакомой добычей для любых разбойников и пиратов. Будучи вместе в одном кулаке, они, конечно, не по зубам мелким хищникам. Однако, когда ослабевшие от ран и потерь поплывут назад на нескольких дромонах, да еще морские бури заставят дромоны пробираться домой по одиночке, тут-то и жди пиратских нападений.

Своим воеводам Дарник поостерегся это объяснять — не хотел заранее поднимать панику. Но сам усиленно размышлял, как выбраться из получившейся от его недогадливости ловушки. И когда, месяц спустя, на перевал вновь пожаловал мирарх, князь знал, что ему делать.

— Твоему войску новое задание, — объявил Калистос. — Пройдете вдоль всего северного берега от Элунды до Акротири, накрепко соедините восток острова с западом.

— А кто останется здесь?

— Перевал займут италики.

— У них не получится поддерживать перемирие с Нагибом.

— Никакого перемирия нет. Ты уйдешь, и оно закончится.

— Но я ведь останусь на острове?

— И что с того?

— Получится, что я нарушил заключенный договор.

Золотое Руно нетерпеливо передернул плечами:

— Что ты предлагаешь?

— Уйти моему войску с острова совсем.

— Это невозможно, — строго произнес мирарх.

— Мои воины уже год не видели своих семей и хотят домой.

— У ромеев тоже есть семьи, и никто их домой не отпускает.

— Я слышал, две тагмы сербов ты отправляешь на границу с Болгарией. Я должен отправиться вместе с ними.

— Это тоже невозможно.

— Все ведь зависит от письма, которое ты пошлешь стратигу Родоса. Если там будет сказано, что в словенском войске теперь нет необходимости на Крите и лучше нас перевести на войну с Болгарией, то стратиг так и сделает.

Калистос мрачно смотрел на Дарника.

— Ты диктуешь мне свои условия? Это бунт?

— Вчера приходили посланцы от Нагиба, — на ходу придумал князь. — Они знают, что мы намерены уйти с Крита и готовы помочь в этом.

— Если вы так не хотите воевать, то вы не будете воевать и против болгар. Выйдет, что я пошлю туда войско предателей, — заключил Золотое Руно.

— Ты пошлешь туда войско, которое сметет все на своем пути по дороге домой, — уточнил Дарник.

О том, будут ли липовцы отбиваться в случае прихода на перевал ромеев, не было сказано ни слова, но Калистос в этом ничуть не сомневался. А соединение словен с арабами вообще могло явиться полной катастрофой, особенно после того, как мирарх красочно доложил в письме родосскому стратигу об успехах своей зимней кампании.

Золотое Руно уходил с перевала, как всегда безмятежно улыбаясь, но в том, что он в крайнем бешенстве, сомневаться не приходилось. Неделя прошла в напряжении, князь даже перевел в ближние к Элунде вежи лучшие полусотни с тайным приказом больше остерегаться ромеев, чем арабов. В камышовых зарослях уже не таясь спешно заканчивали строительство дракаров. Потом от одного из сербских сотских Дарник узнал, что Калистос среди комитов обмолвился о том, что теперь словене здесь на острове не очень-то и нужны. Это была весьма красноречивая обмолвка. Окончательно все стало ясно еще через месяц, когда в Элунду прибыли новые тагмы ромеев и хорватов, а липовцам и сербам было велено грузиться на их дромоны и отправляться на войну с Болгарией.

Как Дарник и предполагал, за все выполненные пленными работы ему не заплатили ни медного фолиса.

— Я думаю, после твоего отъезда Нагиб тут же разрушит все твои мосты и обвалит все тропы, — рассудил приехавший с тагмами родосский менсор, отвечающий за крепостные постройки.

Он как в воду глядел. Еще не убрали мостки за последними поднимающимися на суда липовскими ватагами, как в Элунду прискакал гонец с известием, что лагерь пленных захвачен арабами, а охранная тагма италиков целиком ими перебита.

— Скорей жми на весла, ребята! — покрикивали на воинов полусотские. — Это уже не наша забота.

9

И снова море, снова движение, снова дальние горизонты.

В день весеннего равноденствия Дарнику исполнилось двадцать лет. Казалось, что он достиг высшего пика жизни: ничего не утратил из юношеской безоглядности и порывистости, а лишь прибавил себе зрелого умения верно распределять свои силы, мысли и чувства. Потерпев неудачу в дружбе с мирархом, он вполне сознательно решил сдружиться с собственными воеводами. Хватит выставлять себя суровым одиночкой с подчеркнуто ровным отношением ко всем своим подчиненным! Конечно, после долговременной отстраненности не стоило пугать боевых соратников расспросами о семье или о том, что им больше нравится. Зато можно было внимательней прислушиваться и запоминать то, как они подшучивают друг над другом, чтобы хоть по этим намекам лучше представить, чем кроме войны наполнена их жизнь.

Пять больших остановок на островах сделало словенско-сербское войско, прежде чем достигнуло македонской фемы. Иногда суда просто сближались, чтобы воины могли вволю позубоскалить между собой, И не меньше десяти раз Рыбья Кровь с Адаш, отцом Паисием и двумя — четырьмя арсами пересаживался на другой дромон или дракар. Воины принимающего князя судна почитали это за большую честь и старались выглядеть особыми удальцами.

— А ведь они тебя и в самом деле любят! — удивлялся священник. — Даже сербы. Чем таким особенным ты завоевал их сердца?

— Тем, что никогда не пытался завоевать их сердца, — отшучивался Дарник.

«А в самом деле: чем?» — спрашивал он сам себя. А тут еще Адаш его порядком озадачила. Самым ценным ее качеством была привычка первой вставать по утрам, чего у всех его прежних жен и наложниц никогда толком не получалось: с вечера их было не уложить, утром не поднять. Просыпаясь, он часто заставал хазарку молившейся разложенным перед ней амулетам. И вот ему пришла в голову спросить ее:

— О чем ты молишься?

— Чтобы исполнились все замыслы князя.

— А почему не просишь, чтобы я тебя крепче любил?

— Князь имеет медленное сердце. Князь полюбит Адаш, когда Адаш умрет.

Вроде высказала обычные бабьи причитания, которыми они любят себя развлекать за отсутствием большой умственной жизни, но как-то ухитрилась попасть в его теперешние размышления на эту тему. В тот же день Дарник рассказал о словах наложницы отцу Паисию:

— Адаш говорит, что у меня медленное сердце, я люблю только тех, кого уже потерял.

— Ты с этим согласен? — Священник был весь внимание.

— Вообще-то у меня еще мало кто умирал, — подумав, признался Рыбья Кровь.

— А как насчет твоей первой жены, ты, кажется, за измену приказал разрубить ее на две половины? — выказал свою осведомленность Паисий.

— До этого у меня была наложница Зорька, она попросила отпустить ее к другому мужчине. И я отпустил. Ульна была не наложницей, а женой и знала об этой истории. Но она решила, что нет никакой разницы между открытым уходом и тайной изменой, и, вернувшись из похода, я только посмеюсь над ее шалостью. Я медлил целую неделю, чтобы она со своим полюбовником удрала из Липова. Она не удрала. Между прочим, вместе с Ульной и влюбленным гридем пополам я велел перерубить ее служанку и его напарника-гридя.