Гладь озера в пасмурной мгле (авторский сборник) - Дина Рубина

Он растерялся… Молча слушал ее стенания… Наконец бодро проговорил:

— Ну, хорошо! Значит, меня помнят… Я доволен твоим жертвоприношением, Авель. Я доволен… Ну, хватит, Верочка… — сказал он, немного погодя… — подите высморкайтесь и глотните чаю. Я подожду… Не волнуйтесь, я подписан на дешевый тариф… Или, давайте перезвоню через часок?

— Нет!!! — крикнула она, испугавшись, что порвется эта зыбкая звуковая нить… — Не надо… — и, как ребенок, высморкалась в подол пижамной куртки, успев подумать, что он, со своими, небесной белизны, платками сейчас бы взвился, если б мог увидеть это безобразие… — Я как-то… Я… не была готова, Лёня…

— Вы не были готовы к тому, что я жив?

— Идите к черту, зануда!

— Вот это другое дело! Слушайте, Верочка, звонок мой деловой, поэтому в двух словах о себе скажу только следующее. У меня все в порядке, кроме того, что пять лет назад умерла мама. Я себе тут тихо-мирно работаю, и вполне приспособлен к постепенному старению, — крыша над головой, тачка, колбаса и сыр, и даже огурец соленый по субботам… А звоню вот почему…

Далее он гладким, и почти опереточным речитативом поведал о том, что одна из самых престижных и старых здешних галерей заинтересована в выставке именно «узбекского» периода «Вьеры Счеглов», а местная община богатых бывших ташкентцев, тоскующих по жактовским дворикам середины прошлого века, готова поддержать двумя долларами издание каталога и широкую рекламу повсюду, чтобы всяк сущий в ней язык…

Вера слушала этот голос, этот неподражаемый голос с правильным четким выговором, точными ударениями и — как говорил дядя Миша — «завершенной пластикой фразы»… Просто слушала голос, не вникая… У нее было чувство, что когда-то давно она заблудилась и очень долго блуждала в таких дебрях, на таких пустырях, что даже ангел-хранитель потерял ее следы, а теперь вот нашел, и все будет в порядке, теперь она будет навсегда уже присмотрена… И будет слушаться, и ни за что не отойдет ни на шаг…

— Чикаго? — спросила она… — Значит, вы живете в Чикаго… Это, кажется, недалеко от Милуоки?… Три года назад у меня была там выставка, в Милуоки…

— Я… знаю… — поколебавшись, сказал он. — Я приезжал… Видел эту выставку… Вы очень выросли, Вера…

— Вы… были в Милуоки?! — выдохнула она.

— Ну да, я же говорю, что специально приезжал туда, когда узнал о выставке.

— Почему же… почему вы не разыскали меня? Какого черта вы не разыскали меня?!

— Во-первых, перестаньте на меня орать, — спокойно проговорил он. — Во-вторых, я вас видел, и довольно близко, из-за колонны. Вы абсолютно не изменились, чего нельзя сказать обо мне. Все такая же худая и мрачная, не понимаю, кому это может нравиться… Ну? Что вы умолкли? Жалеете, что в меня невозможно запустить тапочком?

— Лёня. Почему. Вы. Не подошли. Ко мне… — задыхаясь, медленно проговорила она, чувствуя, что все кончено, и это уже не он, не ее долговязый ангел-хранитель, а какой-то совсем чужой человек, безразличный и респектабельный… И ощущение, что ее нашли навсегда, улетучилось…

— Потому. Что… — сказал он так же невозмутимо, — потому что мне не о чем было говорить с баронессой Дитер фон Рабенауэр…

— Но сейчас же вы звоните ей! Он рассмеялся и сказал:

— О нет! Не ей… По моим сведениям, фрау Дитер фон Рабенауэр благополучно почила в бозе. Осталась придурошная Вера Щеглова. С этой я знаком.

Она швырнула трубку… Стянула с себя пижаму, бросила ее на пол и, голая, вышла на кухню. Склонилась к крану и долго жадно, с колотящимся сердцем пила холодную воду, лакая из бьющей струи, как загнанная волчица. Вошла в ванную, пустила воду в душе… Телефон звонил опять… переставал и снова принимался звонить. Ничего, пусть проветрится, пусть поразмыслит, и вообще, пусть выбирает выражения!

Сейчас, стоя под вялыми струями воды, она вспоминала тот вечер в Милуоки, накануне открытия выставки.

Дирекция галереи поселила ее в небоскребе «Хилтона», в самом центре серо-коричневого даунтауна…

С самого начала она чувствовала себя не в своей тарелке: после долгих и нервных переговоров с куратором галереи — они не сходились в концепции выставки, а значит, и в отборе картин, а Дитер в то время уже устранялся от ее дел, — был наспех заключен компромисс. Потом выяснилось, что издание каталога задерживается. Затем задержался самолет из Нью-Йорка… Словом, усталая и невыспавшаяся, Вера вошла в номер, дождалась, пока внесут ее чемодан, выдала доллар пуэрториканцу-носильщику и, даже не приняв душ, завалилась спать…

Проснулась она вечером…

В номере было темно, в черном небоскребе напротив горели четыре разбросанных желтых квадратика окон, словно гигантские небесные игроки в домино уронили игральную кость, и она, прилетев из запредельного космоса, вонзилась вертикально в землю…

Вера потянулась к лампе на тумбочке, включила свет… Номер как номер… Почему он показался ей таким клаустрофобически неприютным?

Она приняла душ, переоделась и решила выйти, поужинать где-нибудь…

Несмотря на субботу, улицы вокруг отеля были совершенно пусты… Она прошла два квартала направо, потом еще минут десять шла в другом направлении… Странно… Высокие административные здания, отели… нечто вроде парка… а людей нет как нет… И все питейные с виду заведения задраены гофрированными металлическими полотнищами…

Она повернула и быстрыми шагами направилась в сторону своего отеля, по пути вдруг вспомнив, что знаменитый в Америке убийца Джеффри Даммер жил и убивал именно в этом городе… И немудрено, подумала она, я бы тоже здесь свихнулась и принялась убивать…

В последнее время ее одолевала грозная тоска, от которой не спасали ни работа, ни редкие наезды в Ташкент… Она даже обратилась к психиатру, но когда тот, быстро строча по бумаге и мягко приговаривая, что все это поправимо и ничего страшного нет, выписал антидепрессант, — внутри нее что-то взъярилось, как это всегда бывало в подобных случаях, и несмотря на то, что Дитер все же заставил ее купить в аптеке упаковку лекарства, она не выпила ни единой таблетки, что послужило причиной еще одной очередной прохладной ссоры…

Вернувшись в отель, она прогулялась по лобби, заглянула в магазинчики на первом этаже, посидела в баре, заказав мягкий, почти детский коктейль — «Амаретто» со сливками, — который всегда заказывала себе в поездках. В номер возвращаться не хотелось — она предвидела бессонную ночь в этой коробочке внутри небоскреба…

Отсюда, из бара, видны были вертящиеся двери отеля, в которые непрерывно группами входили чернокожие женщины, множество чернокожих женщин разных возрастов… — вероятно, подумала Вера, у них здесь какая-то конференция, съезд общественных организаций… Но почему одни женщины?

Одновременно в отдалении нарастали ритмичные звуки громкой стерео-музыки…

— Где это играют? — спросила Вера бармена, и он ответил, что сегодня здесь, в одном из залов, выступает группа «Chocolate Express»…

— А что они играют?

— Как, вы не знаете? — удивился он. — Это мужской стриптиз… — поднял на нее глаза и добавил: — Стриптиз черных мужчин.

— Отлично, — заметила Вера, — следовательно, это зрелище для дам?

— Ну… конечно, мэм… для тех, кто этим интересуется.

— Отлично! — повторила она, выкладывая на стойку мелочь.

Она вспомнила картинку в нью-йоркском метро, свидетельницей которой стала буквально вчера. На одной из остановок в вагон вошла молодая черная женщина, остановилась возле входной двери и, держась за металлические ручки, вдруг стала вытанцовывать… С каменным выражением лица и полузакрытыми глазами, она в каком-то своем молчаливом трансе извивалась, то отбрасывая бедра в разные стороны, то, вдруг приседая, то лихо покручивая задом. Сначала Вера решила, что эта женщина слушает музыку через наушники. Однако, вглядевшись, поняла, что никаких наушников на ней нет… Минуты три та извивалась под какую-то, одной ей слышную, музыку, перегибалась, раскручивала пружину внутри себя, будто пыталась выплеснуть наружу задавленные вопли… и — так же внезапно оборвав танец, села на скамью и сосредоточенно принялась рыться в сумке…

Помнится, Вера тогда стала думать о гигантской роли ритма в негритянском искусстве, в котором любую деталь или часть можно изменить до неузнаваемости, но общая ритмическая волна делает целое неизбежным, реальным и неотвратимым в своей истине… Вот европейцы, — думала она прямо там, в вагоне метро, — европейцы увидели, что существует не только античное понимание красоты, с его отношением к натуре как к основному источнику… и что можно — как в негритянском искусстве, — изменить пропорции, а при этом целое станет более художественно выразительным и эмоциональным…

И она пошла на звуки музыки и на крики восторга, сотрясавшие воздух.