На стороне мертвецов (СИ) - Волынская Илона

— Туточки! — девчонка, наконец, расслабилась. — Токмо панов-Данычей зараз нема, они до Днепра поихалы, воду пидниматы — купцовый корабель идёть!

Проклятье, Данычей он бы уговорил помочь, сослался бы на тетушку… Спокойнее, только спокойнее!

— Не повезло мне! — он отчаянно огляделся. Вдоль улицы тянулись высокие глухие заборы, то и дело перемежаясь изгородями — тоже высокими, обсаженными кустами, утопающими в зарослях подсолнечника… Даже с седла ничего не видать! — А скажите, милая барышня, не видели ли вы тут…

Чего не видела — медведя? Если он прав, если убивал не оборотень, а настоящий медведь, то… мчаться так быстро, что на коне не догонишь, на собственных лапах тот бы не смог. Значит, повозка, закрытая, чтоб медведя не увидели, да и командующий медведем Урусов наверняка не хотел быть замеченным…

— Фургон, или телегу… или даже паротелегу…

— Не-а, не бачила, паныч. — покачала головой девчонка.

Врет? Или вправду…

— Чтоб такие прелестные глазки — и ничего не заметили! — попытался польстить он. Она должна знать, должна, потому что иначе… несправедливо! Он почти обо всем догадался, все бросил, помчался по следу — и что, проедется рысцой по деревне и вернется обратно?

Лесть как-то не удалась — теряет он хватку в здешней провинции!

— Кажу ж, не бачила! — девчонка снова глядела с опаской и пятилась…

Сердце бухнуло в груди — тяжело и гулко. Кровь яростно ударила в виски, перед глазами поплыл темный морок… А ведь если… Если сейчас просто полоснуть эту девку по горлу ножом — столб крови, глухой хрип и… он почует! Наверняка почует убийцу, догонит, скрутит и сколько еще останутся живы и…

Он почувствовал рукоять ножа, покорно скользнувшую в мокрую от пота ладонь и полоснул. По пальцам. Себя. Отрезвляя болью от кровавого тумана.

Девка глухо ахнула… и метнулась в дом. С грохотом захлопнулась тяжелая дверь, лязгнул засов, изнутри что-то загрохотало — не иначе как баррикадировалась от сумасшедшего на загнанном коне…

Позади звучно откашлялись. Митя повернулся в седле, зажимая платком порезанные пальцы… Рядом с конем стояла старая бабка — по виду, типичная татарка: чернявая, жилистая, скуластая…

— Хэерле кон, херметле ханым![1] — невольно пробормотал Митя — отец когда-то научил.

— Не розумию, що ты там болбочешь! — прошамкала карга. — Не росский, мабуть? Басурманин?

— Из Петербурга. — растерянно ответил он.

— Басурманин. — немедленно заключила бабка. — Понаихалы тут… Слышь, басурманин! У мэнэ ось глазюки аж нияк не «прэлэстные», а зовсим косые та подслеповатые… — она ткнула сухим пальцем в морщинистое веко. — Та басурманскую таратайку я бачила!

— Где? — подался вперед Митя, на что бабка только молча выставила руку ладонью вверх.

Он некоторое время непонимающе смотрел на эту ладонь, потом тяжко вздохнул… Лениво шевельнулась мысль, что вот бабку-то можно бы и убить, но пальцы болели, ярость не вскипала, а пилить ее тощую жилистую шею ножом… Митя передернул плечами… бабка шустро цапнула протянуты ей рубль. Этот город обходится ему дороже Петербурга!

Бабка приглашающе кивнула и заковыляла по улице. Митя вылез из седла и повел коня в поводу. Губернаторский гнедой облегченно поводил откормленными боками. Они прошли всю улицу. Митя убедился, что обитатели лоцманской слободы достатком не обижены, и хотят его сохранить — заборы были высоки, а засовы тяжеловесны. Наконец, улочка закончилась, и бабка бодрой рысцой рванула к стоящему на отшибе дому. То есть, Митя предполагал, что дом там есть, потому что снаружи можно было только забор осмотреть, и был этот забор самым внушительным из всех.

— Ось! Сюды поихала! — бабка ткнула узловатым пальцем в накрепко запертые ворота, и попыталась уковылять.

— Стоять! — Митя успел поймать ее за край наброшенного на плечи платка. — Коня подержишь! — и не давая хитро прищурившейся бабке начать торговаться, твердо объявил. — Входит в стоимость, а то вдруг соврала.

— Старая я брехать. — проворчала бабка, но за повод взялась.

Митя снова залез в седло — губернаторский гнедой под ним издал настоящий стон, и второй — когда Митя встал в седле во весь рост, держась за плотно подогнанные доски забора. Ухватился за верхний край… В ладони впилось разбросанное поверху стекло, но… это разве боль, вот когда ему на приеме у Оболенских новый ботинок натер — вот это была боль, и то терпел! Рывок… подтянуться… Голова поднялась над забором, он бросил быстрый взгляд во двор… в ладонь будто зубы вгрызлись, локти подломились и Митя мешком свалился обратно в седло… да так и застыл, потому что…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Она! Стояла! Там! Хорошо знакомая ему паротелега! Та самая, на которой ездили Штольцы, прежде чем Лаппо-Данилевский забрал у Свенельда жену, поместье и… паротелегу! Та самая, которая пыталась таранить их с Зиночкой на дороге сюда! В Лоцманку! Митя отнял бабайковские, и у Лаппо-Данилевских осталось всего одна — на всё! И Митю давить, и медведя возить! И когда им понадобилось увезти медведя… и приказывающего ему Урусова… с места убийства Сердюковой — пришлось рискнуть! И теперь Лаппо-Данилевскому не отвертеться, потому что если на дороге Митя еще мог обознаться, а вернее, Лаппо-Данилевский мог утверждать, что Митя обознался… То теперь уж не отвертится! Потому что вот, во дворе, его паротелега! А в доме — его медведь! Осталось только этого медведя найти.

«Так спешили подставить оборотней, что пошли на риск? Зачем? Куда торопятся?» — мелькнула мысль, но сходу ничего в голову не пришло, а ждать он не собирался. Митя выдернул из шейного платка булавку с навершием в виде серпа…

«Опять мне приходится вспоминать совершенно не светские навыки!» — тяжко вздохнул он и принялся ковыряться булавкой в замке.

— Та ты ж варнак! Грабижнык! — с некоторым даже удовольствием заключила бабка. — Отакие вы уси, басурмане!

— Так… чего… стоим? — пропыхтел Митя, ворочая булавкой в замке. — Полицию… надо… звать!

Это ж надо, такой замок навесить на деревенские ворота! Понятно — есть, что скрывать, но ему-то надо — открыть!

— А може, не треба полицию? — протянула бабка. — Може, давай я мужиков покличу? Тэбэ хиба не все равно, хто тэбэ видгамселит, та в речку кинет, га?

— Интересное… конечно… предложение…

Замок не сдавался. Ладно, сейчас «язычок» краем булавки отожмем… и… откроем…

— Но я все же настаиваю на полиции! — выдохнул он, чуть не выворачивая руку в суставе… Да открывайся, же ты!

Внутри что-то щелкнуло. Мите прямиком на ботинки потекла струйка ржавой пыли и… створка с тоненьким скрипом приоткрылась.

— Хотя можно и так… — Митя посмотрел на булавку — та мрачно блеснула черным, будто обожженным в пламени острием.

— Так кликать мужиков? — возрадовалась бабка.

Митя вернул булавку в платок и толкнул створку.

— А знаешь, бабуся… Зови. — сказал Митя.

Он стоял в открывшихся воротах… и глядел на замершего посреди двора человека. Немолодого, широкоплечего, чернявого… Того самого, что пытался задавить их с Зиночкой. Он глядел прямиком на Митю… и глаза его распахивались все шире и шире…

[1] Добрый день, уважаемая госпожа! (татар.)

Глава 32. Цыган и медведь

— Зови мужиков, бабка! — заорал Митя, врываясь во двор.

Наверное, будь у него хоть чуть-чуть времени, он бы, конечно, не испугался — благородный человек не боится! — но хоть задумался… Но чернявый противник сорвался с места и… кинулся бежать вокруг дома, а Митя помчался за ним.

— Стой! Стой, кому говорю!

Чернявый даже не оглянулся. И зачем отцовы городовые всегда это кричат? Или просто удирающие каждый раз думают, что не им?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Чернявый свернул за угол… Ринувшийся за ним Митя успел шарахнуться в сторону — иначе вылетевшая из-за угла лопата шарахнула бы его по физиономии. Чернявый прыгнул на него, занося лопату над головой…

Пинок! Ногой, в живот, всем весом. Чернявый отлетел назад, шарахнулся спиной об стену, лопата вылетела у него из рук.