Записки санитара морга - Артемий Ульянов

Перекрестившись и пообещав Всевышнему быть паинькой до концам своих дней, если только выберусь отсюда, заново принялся обходить коридоры. Но спустя какое-то время бросил эту затею. Нет, я не сломался, не сдался, ведь пить и жить хотелось с каждой минутой все сильнее. Почему ж тогда бросил?

Объясню. Прислушавшись к интуиции, я начал с длинного коридора. И точно помнил, что прямая метров в сто с лишним заканчивалась поворотом налево. Но когда вошел в него во второй раз, поворот был направо. И после него был еще один правый поворот, а ведь раньше был еще один левый. Потом меня ждал спуск вниз, которого вообще в первый раз не было. Со всеми остальными ходами было то же самое. Их конфигурация не имела ничего общего с той, в которой я плутал до этого. Каждый раз она была новой.

Не желая верить в очевидную истину, затеял эксперимент. Зашел в один из коридоров, сделал ровно четыре поворота и тут же вернулся обратно – чтобы снова зайти. Да-да, он был уже другим… Выскочив обратно в зал, всласть попаниковал пару минут, но чудом успокоился. Холодно признавшись себе, что коридоры эти никогда и никуда не приведут, вдруг очень сильно захотел выжить. Любой ценой.

«Что там надо делать при обезвоживании-то? Мочу свою пить вроде», – вспомнил я, после чего схватился за голову, решив взять «тайм-аут». И, что было сил, постарался ни о чем не думать, чтобы начать головоломку с нового листа. Получалось хреново.

Улегшись на прохладный каменный пол зала, я закрыл глаза, строго-настрого приказав себе не двигаться и не разговаривать, чтобы не терять влагу. Немного помолившись про себя, мысленно с чувством перекрестился и… Долго не мог понять, с чего же начать. И размышлял примерно так: «Вся эта беготня по закоулкам ничего не даст. Теперь это понятно. Крепко ты вляпался, товарищ Харон», – думалось мне с нездоровой нервозной веселостью. У меня это с детства. В школе еще… в предчувствии скорой драки хихикать начинал. «Здесь такие лобовые действия не помогут. Надо ключ искать».

Решив так, принялся шерстить тонны невероятных вариантов, стараясь отыскать среди них что-то такое, что даст хотя бы намек на зацепку. Не найдя ничего разумного, применимого к этой невероятной ситуации, вдруг ухватился за воспоминание о погибшем воробье. Я был уверен, что думал о нем совсем недавно, до того, как потеряться в огромном другом измерении, вольготно расположившемся за дверями траурного зала. Но почему я его вспомнил и при каких обстоятельствах? Этого я не знал. «Значит так… Воробей этот являлся ко мне перед тем, как все это началось. Что, если именно он ключ к разгадке? Ключ, который открыл передо мною дверь в это пространство. И может открыть дверь обратно», – хватался я за призрачную догадку, сулящую надежду на спасение.

Наткнувшись на эту мысль, я похолодел и замер, сжавшись в комок. Потом рывком сел, наплевав на экономию сил и прислушиваясь к себе. «Так! Почему же я раньше-то о нем не вспомнил?»

– Во-ро-бей!!! – восторженно произнес я по слогам, вскочив на ноги.

«И как его теперь найти??? Позвать, что ли, как-то?».

Но звать не пришлось. Спустя пару мгновений после того, как я вслух произнес «воробей!», я уже слышал далекое, еле слышное чириканье. Такое спасительное, оно с каждой секундой набирало силу, многократно отражаясь от мрачных сводов, которые только что были моей могилой. Расцветало, крепло, словно сама жизнь, уверенно заявляющая свои права на будущие годы санитара Антонова. Стремясь ко мне на крошечных воробьиных крыльях, пробудило надежду, стремительно переросшую в уверенность, из которой мгновение спустя родилась вера. Вера в спасение.

Кое-как судорожно перекрестившись, я прошептал пересохшими губами «Господи, спасибо!» и схватился за нательный крест, сжав его до боли в пальцах. Звук летящей птицы все приближался. Он нес с собой отзвуки спасения. В лучах его восхода виднелось мамино лицо и отрывной календарь моей предстоящей жизни. Тогда, в двадцать с небольшим, он казался огромным. Но… спустя пятнадцать лет, он стал уже не так тяжел и бесконечен, теряя вес прожитых дней, часов и минут.

Внезапно звук стих, захлестнув меня животным неосознанным ужасом. Я толком не успел осознать эту воскресшую зловещую тишину, которую не готов был принять, как откуда-то сверху, из-под свода, к моим ногам бесшумно спорхнул птенец. Совсем крошечный, невзрачный воробышек, он приземлился всего в паре метров, вот так запросто явив обыкновенное, заурядное чудо.

– Ну, привет, спаситель, – прошептал я ему, утирая внезапно брызнувшие слезы. – Ведь ты спаситель?..

В ответ он задрал вверх маленькую головку. Вместо черных бусинок птичьих глаз на меня смотрели два пустых черных провала. Сомнений не было – он тот самый мертвый, который поможет мне вернуться к живым. Мой самый оплаканный мертвый.

– Фьють-чрик-рик, – ответил птенец. И подошел поближе, вприпрыжку перебирая когтистыми лапками. Опустившись на корточки, я плавно протянул ему руку. Он уверенно поскакал к ней, чуть вздрагивая крыльями. Сквозь редкие пушистые перья на грудке проступали тонкие белесые кости.

– Не смогли мы тогда с мамой тебя выходить, – сказал я. – А если б спасли? Кто б меня сейчас отсюда вытащил? – добавил, будто оправдываясь.

– Фьють-фьют-чрик, – ответил птаха, дернув головкой, словно говоря «ты все правильно понимаешь». Быть может, он имел в виду что-нибудь другое, но так хотелось верить именно в этот ответ.

Резко взлетев прямо перед лицом, воробей пролетел вокруг головы, и вновь приземлился рядом. Пронзительно чирикнув, обернулся и, легко взмыв на пару метров от земли, полетел вперед, в глубь зала. Я тут же бросился за ним.

И он повел меня, юркнув в узкий длинный коридор, который еще несколько часов назад отнял надежду. Перед глазами вспыхнула жуткая картина, ярко исполненная жирными красками страха. Я вдруг представил, как, поплутав по заколдованному лабиринту, птица снова приведет меня в этот зал. Поверить в это я был не способен, да и не пришлось. Теперь коридор немного поднимался наверх, словно спасительная дорога, ведущая из глубин Царства мертвых в родное патанатомическое отделение, где меня ждет такой долгожданный понедельник. С трудом поспевая за шустрым провожатым, на полном ходу сворачивал в крутые незнакомые закоулки, отталкиваясь от их острых углов. А через несколько минут этой гонки, задыхаясь и не обращая внимание на тупую боль в боку, мы выскочили на широкую финишную прямую, в конце которой виднелся мягкий мерцающий свет. Он исходил из открытой двери траурного зала. Заорав от восторга, я, что было сил, рванул вперед, боясь, что путь к спасению может исчезнуть в любую секунду.

Ворвавшись в мраморные объятия траурного зала, где меня ждала оставленная щетка и синий пластмассовый совок, я рухнул на колени перед деревянным крестом, висевшим на стене. Путая слова молитвы, принялся благодарить Бога за свое спасение.

И был абсолютно уверен, что мертвый воробей был ангелом, посланным для моего спасения.

Мою молитву прервал громкий настойчивый звонок, доносящийся со стороны служебного входа. Дернувшись всем телом, я проснулся. Мокрый от пота, рывком вскочил с постели, пошатнувшись и с трудом удержавшись на ногах. За окном светало, ведь на часах было начало пятого. Последние часы моей Большой недели стремительно таяли, струясь песчинками минут и секунд.

Звонок служебного входа действительно верещал в отделении. И чем-то напоминал воробьиное чириканье…

С трудом стряхнув с себя ошметки жуткого сна, я поспешил к служебному входу. За его дверями меня ждали трое мужчин. Двое живых и один мертвый. Они поставят жирную точку в этой Большой неделе. Спустя три с небольшим часа ворота Царства мертвых, притаившегося в стенах морга четвертой клиники, распахнутся, чтобы выпустить своего добровольного затворника. И санитар Антонов отправится в мир живых.

Эпилог

…К тому моменту, когда первые работники ритуально-медицинского комбината пересекали порог сонного служебного входа, я уже давно управился с привычной рутиной, автоматически бездумно вымыв пол и убравшись в «двенашке». После, быстро приняв душ, заварил себе крепкий сладкий кофе. К 8.45, когда появится хмурый сосредоточенный Бумажкин, все постояльцы холодильника будут готовы ринуться в круговерть похоронного процесса, который спустя несколько часов намотает на свой маховик фальшивые слезы и искреннее горе, тяжелые слова поминальных речей, нервы и силы санитаров, скорбные даты десятков семей… И запах смерти, приглаженный одеколоном.

Увидев мою помятую рожу, Вовка риторически спросил:

– Видать, крепко вчера повеселился. Есть такое дело?

– Было слегка, – честно признался я, тяжело вздохнув.

– Сначала отпахать шесть суток кряду, а потом еще и нажраться… Эх, молодость, – мечтательно сказал старший санитар, лично не знавший Аида. – Дуй, давай-ка, домой, Тёмыч. Пивка выпей и спать ложись.