Дочь Востока. Автобиография. - Беназир Бхутто

«Как раз наоборот! — сказала мне Пинки. — Кто знает, сколько еще ждать придется. А так ты будешь под защитой мужа. И мы будем за тебя спокойны».

«Ох, Пинки, почему все так нескладно...» — я обняла сестру.

«Но-но!»— встрепенулся надсмотрщик снаружи. Надзирательница распихнула нас, встав одной ногой на тюремную постель.

«Да ради бога, — сказала Пинки. — Мы же не говорим о политике. Чисто семейные новости. Что тут страшного?»

Надзиратель строчил в блокноте, а надзирательница все оставшееся время свидания стояла между нами. Я едва сдерживала слезы, покидая сестру, одну в этой ужасной конуре, с этими ужасными субъектами.

«Желаю вам с Насером счастья!» — крикнула мне вдогонку сестра.

«С днем рождения. Пинки», — пискнула я в ответ, подпираемая сзади охраной.

Мисс Беназир Бхутто в Центральную тюрьму Суккур От бегумы Нусрат Бхутто, Центральная тюрьма Карачи, 9 июня 1981 года.

Дорогое мое дитя!

Мое второе письмо придет к тебе как раз перед твоим днем рождения. Я хорошо помню, как мы с отцом радовались, узнав в Англии, где он тогда учился, что я беременна. Мы были вне себя от счастья. Ты была нашей первой дочерью, нашей общей любовью. Ты была нашим праздником. Позже, в больнице в Карачи, когда ты только что родилась, я не могла ночью заснуть, хотела держать тебя в руках, любоваться твоими золотыми кудряшками, розовым личиком, прекрасными ручками с длинными пальчиками. Сердце замирало, когда я тобой любовалась.

Когда папа прибыл из Англии, тебе было уже три месяца. При родителях своих он стеснялся, но, когда мы оставались одни, не мог от тебя оторваться; трогал твои ручки, щечки, носик, удивлялся гуду, такому прелестному ребенку. Он спросил меня, как тебя нужно держать, и я показала: одну руку под голову и другую вокруг тельца. Ему так нравилось носить тебя по комнате, он ходил и ходил, все любовался тобою. Не буду больше об этом, слезы мешают.

Помню твой первый шаг — тебе лишь десять месяцев тогда исполнилось. Помню, когда ты впервые заговорила за неделю до своего первого дня рождения, в Кветте. В три года и шесть месяцев ты пошла в садик, в новом милом платьице, которое я сама сшила и украсила вышивкой, с любовью и усердием, после каждой из пяти ежедневных молитв молясь о твоем здоровье, благополучии, долгой и счастливой жизни.

Снова подходит 21 июня, и я желаю тебе счастья и многих, многих дней рождения. К сожалению, не могу прислать тебе даже маленького подарка, не могу поцеловать, запертая так далеко от тебя еще на девяносто долгих дней.

Надеюсь, ты хорошо питаешься и достаточно пьешь. Не забывай о фруктах и овощах. Всего тебе наилучшего в будущем.

Твоя любящая мама

Фрукты и овощи. Вода. Да-да. Конечно, мысли матери о благе ребенка... Боюсь за нее. Ей тоже продлили срок заключения. Сколько они еще будут ее мучить?

У меня изменения в статусе. Меня повысили до класса А, который предусматривает радио, телевизор, холодильник, в который я в воображении своем уже поместила много-много чистой охлажденной воды. И кондиционирование воздуха. Сердце екнуло, но сразу проклюнулись сомнения. Что проку от кондиционера в открытой всем ветрам камере? Да, я могла бы не беспокоить воображение. Единственная привилегия, до которой сжался весь букет льгот класса А, — возможность ночью гулять по двору. Меня больше не будут запирать в клетке на ночь, сообщил мне комендант тюрьмы, как о великой милости.

«Отклоняю ваш класс А, — написала я ему. — Не хочу быть участницей вашей лжи».

Снится свобода. Снится бифштекс с грибами в ресторане «Сорбонна» в Оксфорде. Снится свежий яблочный сидр в Новой Англии и мятное мороженое от Бригама. Отец мой в камере смертников проводил время, вспоминая кого-либо из тех многих, кого знал или встречал за годы жизни, и восстанавливая возможно большее число деталей внешности и характера вспоминаемого. Я вспомнила Иоланду Коджицки, с которой делила комнаты в Оксфорде. Она, насколько мне было известно, трудится экономистом в Массачусетсе. Подумала о Питере Гэлбрайте, ставшем сотрудником аппарата сенатского комитета по иностранным делам в Вашингтоне и женатом на давней его подруге Энн О'Лири, с которой я его и познакомила в Гарварде. Время бежало. «Дни наши пройдут, — говорил мне отец в тюрьме. — Важно провести их с честью».

Я не отличалась терпением отца. «Надо выбраться отсюда, надо!» — думала я. Генерал Аббаси, глава военной администрации Синдха, заявлял — так мне сказала Санни, — что собирается уничтожить нас физически, морально и экономически. Они налегли на последний пункт, возбудив в суде иск к нам с целью пустить с молотка всю нашу собственность: Клифтон, 70, Аль-Муртазу, земли и иное имущество. Я не имела представления, насколько продвинулся этот процесс, будет ли мне где преклонить голову, если я выживу и выйду из тюрьмы. С усилением летней жары я все больше заболевала мыслью вернуться на Клифтон или в Аль-Муртазу. Мне казалось, что мое присутствие не даст режиму наложить лапу на наше семейное имущество. Мои неоднократные просьбы, однако, неизменно отклонялись под предлогом, что у военных не хватает охраны. Как будто для того, чтобы удержать дома женщину, нужен целый полк!

Начальник тюрьмы сменил применяемую ко мне тактику деморализации. «Ваши партийные боссы вас предают, — сочувственно покачивал он головой, рассказывая, как ведущие члены ПНП ведут переговоры с политическими противниками, а то и с самим режимом. — Все вас покинули. Зачем вы попусту убиваете здесь время? Плюньте на политику, и все ваши хлопоты позади».

Я преклоняла колени, умоляя Господа послать мне силы. «Если я останусь одна, то и в одиночку буду сопротивляться режиму, — отвечала я начальнику тюрьмы. — Я вам не верю. Но даже если все остальные капитулируют, я не сдамся». Я действительно не верила, что лидеры ПНП, выпущенные на свободу в июле, предадут партию. Я не позволяла себе в это верить.

Одна из надзирательниц научила меня специальной молитве об освобождении из тюрьмы. «Кул Хувва Аллаху Ахад — Скажи, Он есть Бог единый...» — начинала я 112-ю суру Корана, повторяя ее 41 раз. Затем следовало подуть над кружкой с водой и брызнуть водою во все четыре угла камеры. Я молилась за каждого заключенного, молилась за мать. Перед четвертой средой эта надзирательница сказала мне, что ворота тюрьмы откроются. И они открылись.