Каменный пояс, 1989 - Александра Гальбина

Что ты хотел доказать, Юра?! Кому? Думал, наверное, что накажет своей смертью отца и жену на всю жизнь… Или уж ничего этого не думал, а просто не мог жить, и все?..

Выходит, при всей испорченности, ранней затасканности, была душа твоя чиста! Не могла она принять измены жены, сладострастного кощунства отца… Не могла жить в безверии. Иначе не полез бы в петлю, махнул бы на все рукой, а то бы еще и на машине разъезжал, купленной батей… Другое дело — силы не было. Не было силы противостоять. Откуда ей взяться, силе-то? От отца-батюшки? У него, как рассказал Игорь, еще два сына есть — оба по тюрьмам. Вернутся, продолжал Игорь, отца могут запросто за Юрку «кончить». Они оба, особенно самый старший, в младшем брате души не чаяли, в письмах отцу наказывали: береги Юрку, у нас жизнь косо пошла, пусть хоть он живет как человек… Отец по-своему сильный — и Татьяну он взял по известному праву сильного, перешагнув через родного сына.

Не могла придать силушки богатырской, разбудить, раззадорить ее своей любовью и жена, краса ненаглядная, которая, как сказка сказывает, должна, когда надо, уметь и лягушкой-квакушкой быть, а когда надо — обернуться Василисой Прекрасной, Василисой Премудрой, ковер соткать за ночь, пирог испечь, в хороводе на диво всем пройтись, а потребуется — оказаться за тридевять земель, чтобы непутевый ее Иванушка-дурачок отправился преодолевать пути-расстояния, совершая дела добрые, подвиги молодецкие, набираясь ума-разума…

Можно предположить, что Татьяна предпочла молодому мужу шестидесятипятилетнего старика не только из-за денег, но и как сильного. Как мужчину, способного предоставить твердую обеспеченность, возможность жить широко и красиво (причем в этом возрасте есть мужчины на вид моложавые, а у этого лицо — как панцирная сетка. Такие у восьмидесятилетних бывают. Правда, телом он крепок). Но скорее ей хотелось всего: и батю, и Юру, и Бориса, оказавшегося случайно рядом, и денег, и любых прочих прелестей жизни…

И столичная служительница культуры со связями не помогла душе твоей — как все в той же сказке Баба Яга, — не дала клубок с нитками, который, разматываясь, указывает путь…

Милый ты был юноша, Юра, и потребляли тебя, жрали гораздые до лакомств люди! Вот и Боря тоже не минул их числа, почуял, что дозволено, и раздул ноздри, и пасть раскрыл хуже зверя лютого… Все ты, Юра, видел, все испробовал и познал, успел притомиться в свои двадцать два года, все — кроме нормальной человеческой жизни с заботой и ответственностью. Откуда же ей, силе?..

Татьяна, рассказывал Игорь, делилась с собравшимися на Юрины поминки: «Мы так с батей нанервничались за эти дни, так нанервничались — хотим поехать на юг, в Ялту, отдохнуть, расслабиться…»

Однако и сам Игорь странным образом помянул лучшего друга, вместе с которым в одну группу детского садика еще ходили. Я, говорит, напился с горя, и двух баб… — за Юрку и за себя!

Да, Юра: вывих, вывих в мозгах. Привычный вывих.

— За рубль — машину, не жалейте рубля, — продолжал шаманить в подземном переходе возле центральной площади седовласый старец с прокопченным южным загаром лицом Скупого рыцаря. — За рубль — счастье…

Поэзия

Юрий Седов

* * *

Журавли пролетят над тобой,

улетят — и посеют тревогу

в этой жизни спокойной такой.

Ткнутся сумерки ветру в берлогу —

и поднимется вихрь за рекой,

где темнеют поля и леса…

Что вам нужно от нас, небеса?

Что вам, птицы бездомные, нужно?

Ведь не завтра же теменью вьюжной

нас надежно закроет зима.

Сердце, что ты все сходишь с ума?

Без ответа умолкнет вопрос.

Отзовется дорожный откос

пыльной вьюгой на грохот колесный.

Разорвав пустыря немоту,

поезд скроется. Дым папиросный

у зеваки застрянет во рту.

Взгляд поднимется вверх от земли —

и опять повторится виденье:

красной нитью в закатной дали

промелькнут и сгорят в отдаленье

нас окликнувшие журавли.

ОТ ТЕМНА ДО ТЕМНА

Вставай! Уже уснули соловьи,

уже трепещут удочки твои

в предчувствии сверкающей добычи,

уже роса, разбрызгивая свет,

услышала, как день идет, по-бычьи

в сырой траве прокладывая след.

Проснись! Уже пропели петухи.

Уже берез недвижные верхи

объяты солнцем. Гуси на воде

гогочут, разметая пут тумана.

И робкий линь застыл вблизи кукана,

как перепел в неверной борозде.

Очнись! Уже земля раскалена.

Поторопись! К закату склонена

вершина неба…

                         Что же ты, ей-богу!..

Тень новой ночи, как последний путь,

перед тобой упала на дорогу,

тоской и счастьем разрывая грудь.

Валерий Тряпша

* * *

Во дворе нежилого квартала,

Где я жил, спотыкаясь о век,

Мне цыганка по звездам гадала,

Побросав рукавицы на снег.

Не взяла и убогости медной,

Что я силился в руку вложить.

Видно, был затрапезный и бледный

И не много маячило жить.

Провожал я ее по Иркутску

До вокзала над сном Ангары.

Хлеб жевали с гудками вприкуску

У какой-то собачьей норы.

А потом, когда тронулся поезд,

И махала она мне платком,

Я не знал, что ударюсь я в поиск,

Это было потом все, потом.

Нагадала она мне везенье

И пропала в проеме окна.

А везенье-то: месяц весенний,

Да река, да луна, да она!..

Борис Попов

СТАРИКОВСКАЯ УЛИЦА

Стороной пролетели метели

с тесным взвизгом щенячьей возни.

На исходе рабочей недели

спит окраина после восьми.

Спит окраина, вывесив флаги

кумачовые,

словно пароль.

Как вино в бурдюке или фляге,

спит окраина зимней порой.

Дремлет-стонет, о сны спотыкаясь

(а хорошие сны коротки) —

ведь на улице этой остались

лишь старухи

да лишь старики.

Ох, темна же ты, ночь вековая!

Ноги ноют, и душу знобит.

Тень проносится сверхзвуковая

прошлых радостей, пришлых обид.

Только вскрикнет петух еле-еле,