Каменные клены - Лена Элтанг

— Дикий китайский лимон, вот ты кто, — сказал мне Брана, ни разу не бывавший в Китае. — У меня от тебя оскомина.

И правда, есть такой, poncirus trifoliata, я посмотрела в справочнике: дикий лимон нарочно становится горьким как желчь — для того, чтобы стать несъедобным и уцелеть.

Он сказал мне это в дверях, когда я уходила из его дома, не побывав в его спальне, но познав вкус его соков, терпких, как померанцевая цедра в порошках Авиценны. Он сказал мне это, когда я швырнула ему в лицо фотографию моей сестры, украденную им из моего дома, — не швырять же в него гневную лютерову чернильницу, [147] вот я и швырнула то, что под руку попалось.

А что мне оставалось делать, ведь я теперь не кричу и не плачу — только пишу карандашом в блокноте. Что мне вообще остается делать?

Я хотела бы чувствовать себя богом из машины, спускающимся с театрального потолка под торжествующими взглядами хористов, любимцем Еврипида, разрешающим все споры, насыщающим голодных, разъясняющим будущее. А чувствую себя стареющей Гестией, [148] оставившей девственность на немытом кухонном столе, а значит — потерявшей бессмертие, ведь боги у греков становились уязвимыми, как только начинали поступать как люди. Меж тем, герои воскресали, даже если были изжарены и съедены.

Дикий китайский лимон, вот ты кто. Сондерс сказал это, когда принес на кухню фотографию Младшей со следами канцелярских кнопок и положил мне на грудь. Забирай, сказал он, не думал, что ты поднимешь такой шум из-за голозадой картинки, снятой паршивым фотографом.

Он посмел сказать мне такое, маленький жилистый англичанин, бережливый беллерофонт, [149] поразивший впопыхах ограбленную химеру. Ничего, скоро он упадет на землю, стоит только ему увидеть, во что превратилась его прежняя лошадка, разродившаяся жеребенком на слабых ногах.

Впрочем, он и увидеть не успеет — я ее раньше закопаю.

Положу ее там, где никто не будет искать, это практично и уютно, тем более что в сарае у меня еще осталось немного коричневой краски для ворот, можно будет написать что-нибудь получше прежнего, что-нибудь надрывное, пахнущее сладкой театральной пылью.

Например: Притом моя судьба, как лотерея, мне запрещает добровольный выбор.

Шекспир — неиссякаемый источник надгробных надписей.

Если бы я хоронила там Сондерса, то написала бы мелом на фанере: Ты, жалкий, суетливый шут, прощай!

Для Луэллина — которого я больше не увижу, так уж лучше бы он умер — подошло бы вот это, синим по белому граниту: Он грань хотел стереть меж тем, чем был, и чем казался.

А что бы я написала, если бы рыла могилу для себя?

Вопреки всему субъект утверждает любовь как ценность?

Нет, эту цитату мы, пожалуй, уступим учителю Монмуту, в ней полно спертого библиотечного воздуха Что же тогда? В топку Петрония с этим запальчивым Totus mundus agit histrionet. [150] В топку Дилана Томаса с его небрежным and death shall have no dominion [151] и пахнущей пивом отстраненностью — боже мой, через пять лет мне тоже будет тридцать девять.

Это все годится для тех, кто верит, что камень падает потому, что так хочет камень. А я думаю, что камень падает потому, что ему некуда больше деться. Поэтому на моей плите мы напишем вот что:

Запоздалы мольбы твои, Фроди!Раскрутили мы мельницу, не остановишь —Балки трясутся, слетела основа,Надвое жернов тяжелый расколот. [152]

Ab urbe condita.

Я сижу в пустом кафе, сплошь обитом бордовым бархатом, пишу в свою тетрадку и вспоминаю лондонское лето восемьдесят третьего. Не потому, что в этот год родилась Эдна А, которая спит сейчас в запертом номере на втором этаже «Кленов», а потому что веранда кафе только что выкрашена, и на всех скамейках белеют тревожные таблички.

В Кардиффе мне нужно подписать бумаги у нотариуса, вернее — одну бумагу с длинным царственным названием, это займет целый день, так что я успею выпить эспрессо в галереях Эдварда и купить огуречной травы, а то моя вся вымерзла за зиму. Почему я чувствую себя в большом городе так, как будто на ногах у меня сабо, а из ивовой корзинки торчит утиная голова? Потому что у меня нет денег?

У меня никогда нет денег, удивительное дело. Стоит им появиться, как непременно что-нибудь прохудится. Денегнетденегнетденегнет

Что сейчас делает мой любопытный постоялец: смотрит в грязное окно в букмекерской конторе или выводит чужих собак в Кенсингтонских садах — что он вообще делает? Когда я думаю о Лу Элдербери, то мысленно произношу инспектор и посмеиваюсь — его это слово ужасно раздражало. Разве я думаю о Лу Элдербери? луэлдерберилуэлдерберилу

В бархатном кафе так тихо, что я вздрагиваю от шагов подавальщицы.

— Что будете пить? — говорит она — Возьмите свежий йогурт с базиликом. Это наш особенный рецепт.

— Это должен быть наш, особенный, постоялый двор, — говорит мама, когда мы вчетвером перекрашиваем облупившуюся веранду в синий цвет. — Он должен быть абсолютным, как кондитерская где-нибудь в Понт-Авене: заходишь туда и сразу понимаешь, что здесь бретонская confiserie, и сейчас тебе дадут гренадиновый сироп и гречневые галеты.

— Боюсь, что ты слишком высокого мнения об этой развалине, — говорит отец, — не забывай, что у нас всего-навсего четыре комнаты для постояльцев. Ну, от силы шесть. Это не отель, а дом — для того, чтобы жить. Будь моя воля, я бы вообще никого сюда не пустил. Это дом, и он называется так же, как любой дом в Честере или Йоркшире. Когда у меня будет приличная работа, я сниму дурацкую табличку с ворот и отдам комнаты нашим детям — мне стыдно, что Александра делает уроки в кладовке.

— Каким еще детям? — хмурится мама — Да, мы назвали свой пансион «Каменные клены», а не «Трал и дельфин» или «Желтая субмарина», и это значит, что море не в названии, а в сути. — Она поднимает перепачканный ультрамарином палец, волосы мама убрала под платок, но они все равно поймали несколько масляных брызг.

— Здесь ничто не должно напоминать рыбацкие забегаловки, пропахшие маслом, в которые летом принимают работать бродяг, а зимой закрывают двери и ставни на замок, — говорит она. — Здесь ничто не должно говорить: вы слишком бедны, чтобы у нас переночевать!

— Я всегда хотел жить у моря, — говорит отец, — но никогда не хотел быть трактирщиком в Уэльсе. Я хотел иметь маленький домик и мастерскую, где мог бы возиться со старой мебелью, я хотел забрать тебя от букиниста, но не хотел видеть тебя с ключами от кладовых на поясе.

— Никаких горничных в тельняшках, никаких медных начищенных якорей, вроде тех, что выставлены на крыльце у Лейфа. Никаких термометров-корабликов на стенах! — повторяет мама, как будто не слышит.

— Скорее бы тут все закончить и убежать на пляж, — думаю я, — там можно шагать навстречу быстрому приливу, а в последний момент уворачиваться и отбегать под насмешливый хохот чаек.

— У хозяина Лейфа все не так плохо, просто он двадцать лет плавал на «Норфолке», — говорит Дейдра, — и, наверное, все двадцать лет мечтал открыть бар для моряков. Не переживайте, мисс Сонли, мы справимся, невелика тяжесть.

— Сила ветра от трех до шести… на море легкое волнение… север острова, южная оконечность… антициклон с Азорских островов, — говорит радио.

Человек этот нужен еще для оправдания совокупного действия. Действие совершено. Актеру велено раздеться и смыть сурьму и румяна: он больше не понадобится… [153]

…приходила Воробышек Прю, как всегда румяная и взъерошенная. Принесла собаку, совсем приблудную, найденную на дороге, собаку я взяла, а соседку в дом не пустила, пусть дуется сколько ей угодно. За неделю собака освоилась и уже откликается на новое имя, виляет пепельным пушистым хвостом.

Ку-ши — хорошее имя для собаки, которая к тому же совсем не лает, подходящий молчаливый дружок для меня. Собака ужасно толстая, наверное, жила при какой-нибудь мясной лавке — может быть, ее ищут по всему городу. Все толстое и пушистое норовит убежать и потеряться.

В комнате у Младшей все так же, как было, когда она убежала и потерялась.

Не хватает только постеров и клубных афиш — в тот день, когда она уехала, я сорвала их со стен и закопала в саду, вместе с оставленными ею платьями, даже постельное белье туда кинула, изрезав ножницами, лучше бы на тряпки пустила, такое было хорошее крепкое полотно.

Вечером мне пришлось закрыть гостиницу, выселив слегка обкуренных подростков и двоих недоумевающих коммивояжеров. Пришлось сказать им, что в подвале взорвался отопительный котел. Становится все труднее справляться с запертой комнатой, любопытной горничной, чужой девочкой, подтекающей крышей, постояльцами и с собой самой.