Вечное возвращение - Николай Иванович Бизин

есть дно – было оно и у здешнего омута; но – когда ты достигал его, ты мог ожидать, что снизу (обязательно) постучат.

Дном оказывался другой столик, за которым восседал золотозубый со товарищи. Столик был демонстративно велик, то есть – составлен из двух самых обычных столов; чего остальному обществу сделать, конечно же, не позволялось, и обществу приходилось тесниться.

Кроме золотозубого примечательная компания включала еще пятерых особей особого (попомним славную «Атлантиду», которую Илье – еще только через годы! – предстоит посетить) глыбастого вида и (той) породы, что от рожденья способны чугунным ботинком наступать на тонкие женские пальцы.

Понятно, что золотозубый над низколобыми властвовал; причём – компания была сугубо мужской (никаким дочерям Евы не позволялось счесть себя ариаднами), разве что совсем неподалёку (именно что) ожидали своего счастья некие юные дивы добротной свежести и красоты.

А ещё к столу аккуратно подходили просители. Соблюдали они подчёркнутую (понятную только им) очерёдность, причём – это всё напоминало добрую былину о славном торговом госте Садко в подводном царстве.

Столик Стаса вдруг показался ему оазисом прочности (чем-то статичным, не распадающимся на перемены); очевидно, сказывалась скверная водка. Когда очередной визитёр золотозубого убрался восвояси, с облегчением и весьма резво покинув кабак, у Стаса опять ударило сердце.

И он налил себе четвёртую рюмку.

Что примечательно, в самый первый последовавший за этим миг совершенно ничего не произошло; и даже тишина (мимолетная как зарница и стремительная как ярость) не наступила (сама на себя, взвизгнув). Кабак все так же клубился. За столом неизвестного избавителя сдержанно над чем-то смеялись.

Наполнив рюмку, Стас медлил. Он достал сигарету и опять закурил. Вот тогда и вышла к нему сквозь сизый и дымчатый лабиринт сигареты его личная псевдо-ариадна (из тех, что ожидали подле золотозубого).

Ничего приметного в ней не было и быть не могло. По виду она была почти девочка. Из тех, чья невинность кажется не уничтожаемой. Из тех, что всегда (и словно бы навсегда) рождаются «совсем недавно», то есть – настолько, что как бы не рождаются вовсе: они просто природа, которая есть.

То есть – даже не существо, а сущность, нега, свежесть и ничего более: солнце и смех воды. Ситцевое платьице, сброшенное под ноги. Такою она была. Такою была ее душа, невинная и блудливая, и подставившая ладошки под золотой дождик.

Легко и неощутимо шла она. Она шла к столику Стаса. Каждое ее движение оказывалось волшебно не завершено. Как бывает не завершена лопнувшая весенняя почка. Ничего, кроме этой симпатичной угловатости, кроме этой удивительной силы однодневки и невинного саморазрушения.

Более банального козлёнка для тигра придумать было сложно; но – был в этом смысл: ведь Стас (хоть и было в нём нечто от псевдо-Сатира) более мнил себя вовсе не козлом и не волком; львом тоже быть не хотел (чувствовал, что царственность не по нему); но!

Хватит (праздно) говорить о зверстве, будем (действенно) за ним наблюдать.

Девчушка подошла и замерла. На секунду, не более. Ничего у неё не было за душой, ни страха, ни сомнений.

Её юное тело неощутимо колыхалось (так колеблется туманный алкоголь, отодвигая нам сроки), а её быстрые глаза были неведомы и не-ведимы; казалось, что именно этими (невидимыми) глазами и сам Стас сейчас на себя (свысока) взглянул; но – Стас всего лишь на миг выглянул из глубин своего (собой) опьянения.

Потом тишина кончилась. Тайная тишина. Парящая поверх кабака.

– Угостишь? – сказала она.

– Нет.

– Что? – искренне удивилась она. Она протянула ладошку (совершенно светски здороваясь) и – не донесла её: вместо рукопожатия она обласкала тоненькой ладошкой своей горлышко водочной бутылки! Мимолетно, словно и не было этого. Оттого движение не показалось срамным, представая глумлением и скоморошеством.

А потом она ладошку убрала. И отвела глаза. И коснулась тоненьким бедром края стола; но – он взглянул мимо нее и в никуда! Но и она – не отступила (не растворялась в мареве); разве что – её припухшие губы дрогнули (от какого-то дикого удивления и возбуждения).

Но даже такое ее удивление сразу же оказалось удивительно недолгим, сменяясь уверенностью.

– Тогда я сама, – заявила она и опять потянулась рукой к бутылке; впрочем, конечно же, только собралась потянуться (так же, как сквозь пространство протягиваются помыслы); более того – (порой) даже пространство и время таким помыслам поддаются.

Сейчас этого не произошло. Стас – не позволил (и даже в глаза ей не посмотрел); она отпрянула, а он сам тяжело взял бутылку за горлышко.

Время умерло, чтобы тотчас воскреснуть. Алкоголь стремительно заскользил в жилах. А девица (скорей, от радости грядущего развлечения, нежели от удивления) побледнела; и вот эта закономерная бледность действительно сделала её сродни мареву.

Только тогда Стас на неё взглянул. Медленно оскалился в усмешке. Словно бы душу оскалил, что из-за ровного ряда белых зубов выглянула; но! Этого оказалось недостаточно. Чего-то не достало оскалу Стаса; быть может, золота.

Девица (всего лишь) рыскнула взглядом. Как от зубной боли поморщилась (точнее, изобразила гримаску). И к золотозубому она не обернулась, не было в том нужды. Ничего ведь не произошло. Кабак не накрыло никакой волной, всего лишь качнуло; кабак словно бы стал невесом.

Лишь далеко-далеко внизу (ибо – кабак как бы и воспарил), оказались просыпаны белые угли мелких звезд.

Только после всего этого девица ушла. Причем (даже) не подчеркнуто медленно. Ушла, как уходит молчание. Тогда и золотозубый на Стаса посмотрел и оскалился. Совсем не так медленно, как давеча оскаливался сам Стас.

Ничего не было сказано; но – тигриным неторопливым проворством (не токмо Стасу о себе мнить) двое из клиентеллы золотозубого (отсылка к римскому патрициату) из-за стола выскользнули и пошли прямиком к Стасу (а куда ещё?).

Парочка сразу же оказалась перед Стасом и совершенно непринужденно (стулья для них словно бы сами по себе выписали себя из воздуха) к нему подсела.

– Бутылку-то отпусти, не жадничай, – попросил его (короткое время спустя) один из них, причем его удивительный голос оказался тягучим как мед и таким же ласковым.

– Или ты нас боишься? Настолько, что собрался бутылкою отбиваться? – вскользь (и через очень короткое время)