Русская революция. Книга 1. Агония старого режима. 1905 — 1917 - Ричард Пайпс

Ничто не иллюстрирует так ярко безнадежность столыпинских начинаний, как безразличие, с которым царственная чета отнеслась к его гибели. Через десять дней после того, как был застрелен премьер-министр, Николай II описывал матери свою поездку в Киев. И трагическое событие превратилось в его отчете в эпизод из череды приемов, парадов и других развлекательных и торжественных мероприятий. А когда он сообщил о покушении на Столыпина жене, она, по его словам, «приняла известие довольно спокойно»114. В самом деле, много лет спустя императрица, обсуждая те печальные события с преемником Столыпина Коковцовым, журила его за излишнюю впечатлительность: «Мне кажется, что вы очень чтите его память и придаете слишком много значения его деятельности и его личности… Не надо так жалеть тех, кого не стало… Каждый исполняет свою роль и свое назначение, и если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять… Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить вам место, и что это — для блага России»115. Хотя отнял жизнь у Столыпина революционер, политическое его убийство совершили именно те люди, которых он пытался спасти.

Три года, отделившие смерть Столыпина от начала первой мировой войны, трудно охарактеризовать однозначно, ибо они носили самые противоречивые черты, одни из которых свидетельствовали о стабилизации, другие — об упадке.

На поверхностный взгляд, в России сложилась весьма многообещающая ситуация, и это впечатление подкреплялось новым потоком западных инвестиций. Столыпинские репрессивные меры, сопровождавшиеся экономическим ростом, смогли восстановить порядок в стране. И консерваторы, и радикалы, хоть и с разным чувством, сходились в одном: Россия сумела преодолеть революцию 1905 года. В либеральных и революционных кругах настроение было подавленное, ведь монархии вновь удалось переиграть своих противников, идя на уступки в тревожное время и возвращаясь на прежние позиции, едва положение начинало упрочиваться. И хотя терроризм окончательно не заглох, ему уже было не оправиться от потрясения, какое нанесли ему скандальные разоблачения 1908 года, когда открылось, что лидер эсеровской боевой организации Азеф — агент охранки.

Экономика процветала. Урожаи зерна в центральной России значительно возросли. Производство стали в 1913 году в сравнении с 1900-м возросло на 57,8 %, а добыча угля более чем удвоилась. Более чем вдвое увеличился в этот период российский экспорт и импор116. Благодаря строгому контролю за эмиссией денежных знаков рубль стал одной из самых твердых валют в мире. Французский экономист в 1914 году предсказывал, что если Россия сумеет сохранить до 1950 года такую тенденцию роста экономики, какая наблюдалась с 1900 по 1912 год, то к середине века она в политическом, экономическом и финансовом отношении станет ведущей державой в Европе117. Экономический рост позволил казне в гораздо меньшей степени, чем прежде, опираться на иностранные займы и даже сократить некоторые долги: к 1914 году, после десяти лет непрерывного роста, в государственной задолженности России наконец наметилось снижение118. Положительные сдвиги произошли и в государственном бюджете: четыре года, с 1910 по 1913-й, бюджет имел активное сальдо, учитывая «чрезвычайные» статьи119.

Столыпин на опыте убедился, что процветающая сытая деревня не склонна к бунту. И действительно, в годы, непосредственно предшествовавшие началу первой мировой войны, деревня, благодаря высоким урожаям, не доставляла беспокойств властям. Однако рост благосостояния совсем иначе отразился на ситуации в промышленных центрах. Массовый приток рабочих, по большей части из безземельных и малоземельных крестьян, внес в рабочие ряды весьма нестойкий элемент. В период с января 1910-го по июль 1914 года число рабочих в России возросло на одну треть (с 1,8 до 2,4 млн.); в середине 1914 года более половины рабочих Петербурга были пришлыми. И эти слои считали даже меньшевистские и эсеровские программы слишком умеренными, предпочитая им более простые и более эмоциональные лозунги анархистов и большевиков120. Их вечное беспокойство и ощущение отверженности внесли существенный вклад в усиление рабочего движения как накануне войны, так и, в особенности, в первой половине 1914 года.

Все-таки нет никаких оснований утверждать, что положение в России в 1914 году было менее «стабильным», чем в любой другой год от начала века, за исключением только 1905–1906 годов, и что Россия неминуемо шла к революции121. В пользу этого утверждения, обязательного для советских историков, служит прежде всего довод о возросшем после 1910 года стачечном движении. Однако довод этот по многим причинам неубедителен.

Прежде всего забастовки вовсе не обязательно свидетельствуют о социальной нестабильности: чаще наоборот, они сопутствуют подъему рабочих на более высокую экономическую и социальную ступень. Низкооплачиваемые, неквалифицированные и неорганизованные рабочие редко бастуют. Существует прямое и наглядное соотношение между образованием профсоюзов и стачечной активностью. [ «Большинство забастовок возникает в организованной промышленности, и распространение тред-юнионизма в прежде неорганизованные сферы промышленности часто сопровождается волнами забастовок» (Fitch JA//Encyclopedia of the Social Sciences. V. 14. N. Y., 1934. P. 420). К сходному выводу на основе опыта Соединенных Штатов приходит J.I.Griffin (Strikes. N.Y., 1939. P. 98)]. Узаконивая профсоюзы, имперское правительство узаконило и стачки, прежде запрещенные. И в этом свете рост забастовочного движения (более чем в половине случаев речь шла об остановке работы на два—три дня) было бы, наверное, правильней расценить как признак зрелости рабочего класса в России, что, исходя из опыта западных стран, должно было привести к большей социальной стабильности.

Во многих развитых западных странах в период, непосредственно предшествовавший первой мировой войне, также наблюдалась активизация рабочего движения. В Соединенных Штатах, например, в 1910–1914 годах в забастовках участвовало вдвое больше рабочих, чем в предыдущие пять лет, а в 1912 и 1913 годах забастовки охватили больше рабочих, чем в любой другой год из предшествовавшего тридцатилетия122. В Великобритании тоже в 1912 году стачечное движение испытало резкий взлет — и по числу рабочих, принимавших в нем участие, и по продолжительности123. И все же ни одна, ни другая страна не была выбита из равновесия и не пережила революции.

Тщательный анализ показывает, что социальная стабильность в России зависела от состояния деревни: радикальная интеллигенция понимала невозможность революции в России, пока крестьянство пребывает в покое. И весьма показательно, что русская деревня не проявила признаков волнений ни накануне войны, ни в первые ее годы. Полмиллиона рабочих, бастовавших в 1912 году, составляли ничтожное меньшинство в сравнении со 100 млн крестьян, мирно занятых своим трудом.

Не выглядят сколь-либо убедительными и примеры политических возмущений в либеральном движении, как, например, эксцентричное предложение миллионера фабриканта А.И.Коновалова оказать финансовую поддержку Ленину124. Эту, уже ставшую привычной практику российских либералов, которые, вызывая к жизни призрак революции, вынуждали власти пойти на политические уступки, нельзя рассматривать как признак радикализации либеральных воззрений. В действительности в предвоенной России можно было наблюдать совсем иное явление — а именно поворот к консерватизму. Множество свидетельств указывают на рост патриотических чувств среди образованных слоев населения, включая студенческую молодежь.

Сходный сдвиг вправо наблюдался в русской культуре и русской мысли. Сосредоточенность на гражданских проблемах, политизация русской жизни, наметившиеся в середине XIX века, уже в конце столетия пошли на убыль. С появлением символистского течения в поэзии и победой эстетических норм в критике литература и искусство обратились к иным средствам и иным темам: воплощением литературного творчества становился не роман, а поэтические формы, в то время как в изобразительном искусстве происходил поворот от реализма к абстракции и фантастике. Вызов, брошенный художникам и музыкантам Сергеем Дягилевым, — «Удиви меня!» — поразил нравоучительные заповеди, охраняемые арбитрами вкуса предшествующих поколений. Еще одним проявлением этих перемен было обращение писателей к запретным темам и популярность в самых различных кружках спиритизма и теософии. Идеализм, метафизика, религиозный мистицизм вытеснили позитивизм и материализм. В моду входил Ницше125.

Словно удар бича, обрушилась на интеллигенцию критика со страниц сборника «Вехи», авторами которого были либералы и бывшие марксисты. Эта книга, снискавшая небывалый в истории России скандальный успех, обвиняла интеллигенцию в узости мысли, фанатизме, отсутствии истинной культуры и множестве других грехов и призывала ее начать труднейшую работу самосовершенствования. Старая интеллигенция, группировавшаяся вокруг социалистических и либеральных партий, отвергла этот призыв, как отвергала основные течения модернистской культуры. Она упорно отстаивала прежние образы, охраняя изжитые идеалы культуры середины прошлого столетия. Одним из немногих представителей творческой интеллигенции, ассоциировавшей себя с теми отжившими течениями, был Максим Горький. Другие талантливые писатели восприняли «модернизм» и в своих политических воззрениях обернулись к патриотизму.