Мой Дагестан - Расул Гамзатов

"В полдневный жар в долине Дагестана" — это написано не зря. Жесток и иссушающ бывает у нас полдневный жар. Трескается земля, от скал пышет, как от раскаленных печей. Никнут деревья, засыхают поля, все тоскуют по небесной воде, по дождю: растения, птицы, овцы и, конечно, люди. Тогда берут аульского мальчика и наряжают его, словно какого-нибудь индейца, в одежду из разных поблекших на солнце трав. Это и есть "дождевой ослик". На веревке водят его по аулу такие же дети, как и он сам, распевают песню-молитву:

Господи, господи, дождик нам пошли,

Пусть вода польется от неба до земли!

Заурчит, забулькает в наших желобах,

Дождика, дождика нам пошли, аллах!

Выходите в небо, тучи, облака,

Лейся, лейся с неба, дождик, как река!

Вымоется чисто добрая земля,

Вновь зазеленеют добрые поля!

Взрослые жители аула высыпают на улицу, подбегают к "дождевому ослику", обливают его водой, кто из кувшина, кто из таза и, вторя детской песенке, говорят: "Аминь, аминь!"

Один раз и я был "дождевым осликом". На меня вылили столько воды, что, право, хватило бы на половину дождя.

Но небеса редко внимали нашим песенкам. Солнце продолжало палить. Оно утюжило наш Дагестан, словно горячим утюгом. Солнце порождало печаль. Мы так и звали его — печальное солнце. И лежала земля под печальным солнцем сотни, тысячи лет. Если взять Европу, то больше всего солнечных дней падает на дагестанский аул Гуниб. И мой аул Цада тоже не уступает ему. Да и другие аулы. Не зря их называют "жаждущими воды".

Вспоминаю усталое лицо матери, когда она возвращалась с кувшином воды на спине и с кувшинчиком воды в руке. В трех километрах от аула была вода.

Вспоминаю радостное лицо матери, когда шел дождь, когда земля становилась мокрой, а по желобам урчала вода и кадки, стоящие под желобами, были полны — вода из них переливалась через край.

Вспоминаю старую, согбенную аульчанку Хабибат. Каждое утро с киркой на плече уходила она за пределы аула и то тут, то там начинала ковырять землю. У нее была мания найти воду, и она постоянно искала ее.

Все знали, что она старается напрасно, но никто ничего ей не говорил, только я, несмышленый мальчишка, однажды сказал:

— Напрасно ты стараешься, тетушка Хабибат, напрасно работаешь, здесь нет никакой воды.

Мой отец сильно на меня рассердился.

— Но там и правда нет никакой воды.

— Бывает, что у людей нет хлеба. Но разве можно над этим смеяться? Запомни, сын мой: нельзя смеяться над бедностью и над теми, кто ищет воду.

— Но ты и сам написал веселые стихи о том, как инквачулинцы пытались увеличить мост, чтобы к ним больше притекло воды.

— Это смех сквозь слезы. Молодым этого не понять. Ты еще не знаешь, что такое для Дагестана вода. Какой должна быть мечта у тетушки Хабибат, чтобы искать воду там, где ее нет. Но лучше помолчи — идет дождь.

В это время действительно шел мелкий, шуршащий дождь.

— Птицы, что молчите вы с рассвета?— Дождь идет, мы слушаем его!— Почему молчите вы, поэты?— Дождь идет, мы слушаем его!

Перевел Н. Гребнев

Отец всегда говорил, что самым радостным днем в его жизни был день, когда в аул пришла вода по трубам с далекой горы. До этого каждый день вместе со всеми отец работал киркой, строя водопровод. Я хорошо помню этот день воды. Когда вода потекла, отец запретил бросать в нее даже цветы.

Аульцы выбрали столетнюю женщину для того, чтобы она наполнила первый кувшин. Старая горянка набрала воды и первую кружку из своего кувшина поднесла моему отцу.

Награжденный орденами и премиями, отец сказал, что такой драгоценной награды он не получал никогда. В тот же день он написал стихи о воде. Он обращался к птицам, чтобы они больше не хвалились, что и мы, горцы, теперь пьем воду не хуже их. Он говорил, что на всех свадьбах и праздниках не слышал мелодии чище и слаще, чем журчанье воды. Он уверял, что ни один иноходец, ни одна молодая кобылица не обладают такой плавной походкой, как женщина, идущая теперь за водой. Он благодарил кирку и лопату, водопроводные трубы и революцию. Он вспоминал время, когда зимой около очагов растапливали снег, чтобы сделать запас воды; тогда от постоянных тяжелых кувшинов преждевременно горбились наши горянки. Да, это был для отца великий день!

Вспоминаю также июльскую жару в Махачкале. Отец тяжело болен, окружен докторами и лекарствами. Он говорит: "Тяжело мне. Десятки щипцов и клещей тянут мое тело в разные стороны".

Лекарства он уже не пил, считая, что пить их и поздно и бесполезно. Даже подушку не давал нам поправить, не видя в этом никакой пользы. Когда же ему стало совсем плохо, он подозвал меня и сказал:

— Есть одно лекарство. От него мне станет лучше.

— Какое?

— В ущелье Буцраб маленький колодец… Родник… Я сам открыл… Оттуда глоток воды…

На другой день горянка в кувшине привезла воды из этого родника. Отец отпил, закрыв глаза.

— Спасибо тебе, мой доктор.

Мы не стали переспрашивать, кого он имел в виду: воду, горянку, родник в далеком ущелье или всю родную землю, породившую этот родник.

Мама говорила мне: каждый должен иметь свой заветный родник. Она говорила также, что женщина никогда не устанет, если вблизи поля журчит холодный родник.

Живет в преданиях молва, что еще в молодости Шамиль и его учитель Кази-Магомед были окружены врагами в Гимринском ущелье, в боевой башне. Шамиль прыгнул вниз на вражеские штыки и кинжалом расчистил себе дорогу. Девятнадцать ран получил он тогда, но все-таки ушел, убежал в горы. Горцы считали, что он погиб. И когда он появился в ауле, его мать, успевшая уже одеться в траур, спросила с удивлением и радостью:

— Шамиль, сын мой, как же ты выжил?

— Набрел в горах на родник, — ответил Шамиль.

А когда горцы услышали, что их имам, их старый Шамиль, умер в Аравийской пустыне, упав с верблюда, то они говорили, сидя в аулах на своих порогах:

— Не оказалось поблизости дагестанского родника.

В Нухе я был на могиле Хаджи-Мурата, видел надгробный камень и надпись на нем: "Здесь похоронен лев Дагестана". Видел я и отсеченную голову этого льва.

— Как же ты, голова, лишилась тела?

— Запуталась, заплуталась на дороге к Дагестану, к родине, роднику.

Мой аул расположился у подножия горы. Перед ним ровное плато, на котором вдали виднеется крепость Хунзах. Со всех сторон на почтительном расстоянии окружают крепость аулы. Во все стороны ощерилась она амбразурами и бойницами: угрожает, сдерживает, глядит. Из амбразур частенько вылетали пули в неспокойных и непокорных горцев. Не раз вспархивали и тревожно кружились от ее выстрелов голуби в моем ауле Цада. "У кого самый опасный взгляд и самый громкий голос? — спрашивали горцы. — У Хунзахской крепости".