Исход - Игорь Шенфельд

Серпушонок, которого Аугуст величал не иначе как Андрей Иванович, вообще уже не хотел уходить отсюда — возможно, именно из-за оказываемого ему тут почета и уважения, — и все поучал, наставлял и подсказывал. Врал он при этом как три Мюнхаузена, перемноженные друг на друга: например, как он клад с золотом в старой печке нашел и Семену Буденному отдал, а тот на эти деньги арабских скакунов купил и от конницы атамана Мамонтова благополучно удрал по степи, потому что Мамонтов на своих клячах скакал со скоростью шестнадцати узлов, а Буденный на арабских конях — до двадцати двух узлов давал, и даже двадцать пять — если коню маузер к виску приставить. Выяснилось, что Андрей Иванович Серпухов успел послужить царю Николаю Второму в должности матроса балтфлота. Установить, где он врет, а где говорит правду было совершенно нереально.

Уважение, выказанное ему народом «Степного», поразило Аугуста: ведь он был совсем еще чужаком здесь. Оказывается — нет, уже не чужак, потому что трактор починил, потому что он тракторист теперь. Кузнецы и трактористы: эти представители громовержца Ильи пророка и всех огненных богов древности были наиболее уважаемыми людьми на селе, сменившими изгнанных коммунистами пророков и святых угодников. Железный конь пришел на смену крестьянской лошадке, которую либо съели, либо мобилизовали в армию, на лесоповал, на великие стройки коммунизма. А трактор остался, потому что его нельзя есть. И трактор спас деревню. И город он тоже спас: тот самый Город, который постоянно хочет кушать. За эту безжалостную прожорливость советская деревня крепко недолюбливала города, но вынуждена была терпеть их и кормить: ведь именно из городов поступали на село трактора — последнее спасение деревни. Круг замыкался, реализовав ленинскую идею о смычке города и деревни: союзе двух обреченных, скрепленном тракторами.

Во многих крестьянских домах даже при коммунистах упрямые, несознательные старики продолжали вывешивать в красном углу вместо портрета Ленина или Сталина, чудотворные иконы, доставшиеся им от предков, но в одной избушке «Степного» довелось Аугусту как-то увидеть над лампадкой закопченную фотографию трактора: вырезку из газеты. В той избе сосуществовали в мире и согласии два поколения крестьян: молодое заменило икону на трактор, а старое по привычке крестилось на «образа».

Понятно, что Аугусту помогали в «Степном» не только потому, что он отныне, верхом не железном коне представлял собой элиту сельского общества; ему помогали, потому что так, миром, деревня привыкла выживать испокон веков. Но и трактор играл свою существенную роль, поэтому каждый из добровольных помощников-строителей старался покрепче запомниться новому трактористу, по доброй воле которого может и стожок приплыть из степи прямо во двор, и приусадебный участок вспахаться по щучьему велению — быстро и качественно. В небе — молчаливый Бог, в Кремле — грозный Сталин, а на деревне — Тракторист. Во имя Отца, и Сына, и святаго Духа. Аминь.

На своем подворье познакомился Аугуст и со всеми земляками-немцами — и с Трюммерами, и с Вальдфогелями, и с Аабом, и с Вентцелем-старшим (младший сидел в тюрьме: в сорок третьем дезертировал из трудармии и был задержан в родном селе на Волге). Каждый приходил с подарком или с гостинцем: кринка ли молока, пяток гвоздей, полотенце-рушник или горшочек вареной картошки: добро прибывало вместе с пожеланиями обжиться поскорей. Каждый интересовался есть ли у Аугуста семья. Все хотели знать, когда он привезет мать. «Как только дом будет готов», — отвечал Аугуст. Он соорудил удобную лесенку на полати и полагал, что мама будет спать там: там теплей всего. Себе он соорудил что-то навроде кровати на деревянных колодах. Набитый сеном матрац и подаренная перьевая подушка с верблюжьим одеялом, полученным лично от председателя, делали его лежбище почти райским. С печкой, кроватью, столом и большой керосиновой лампой на нем хижина из крысиной конуры превратилась в маленький дворец для сельского строителя социализма.

Кстати сказать, посетивший Аугуста Вентцель, подаривший ему две оловянные ложки и табуретку, озадачил Аугуста вопросом, начал ли уже Аугуст отмечаться в спецкомендатуре. «В какой еще спецкомендатуре?», — спросил Аугуст, почуяв неладное. Ведь что-то на эту тему ему и в лагере говорили, выдавая документы: ему предписывается по прибытии на место стать на какой-то там спецучет. Так что слово это он уже слышал, но забыл. Забыл начисто в суете последних недель.

Вентцель объяснил ему, что все они раз в месяц должны ездить — хоть в пургу, хоть в бурю, хоть сквозь всемирный потоп — в Семипалатинск, к капитану Огневскому, и там отмечаться, то есть удостоверять факт наличия: что ты на месте, короче, и не отбыл тайным образом назад, в Поволжье. Эти спецкомендатуры существуют уже давно, с начала года, просветил Аугуста Эмиль Вентцель: они существуют при отделениях НКВД там, где компактно собраны для проживания депортированные немцы; а там, где немцы расселились сами, то это теперь их собственная проблема, и добираться до спецкомендатур они должны сами. Но если не явишься, то могут и посадить: как бы за дезертирство.

— То есть мы остаемся врагами в глазах советской власти? — хотел знать Аугуст. Но Вентцель лишь пожал плечами: Вентцель был воробей битый, и цену чириканью знал.

Обеспокоенный услышанным, Аугуст сообщил о своей проблеме Рукавишникову. Тот сказал, что послезавтра едет в Семипалатинск, так что решим, дескать, эту твою проблему — не волнуйся. Поволноваться, однако, пришлось — да еще как!

День начался хорошо: ехали по первому снежку, было тихо и слегка морозно, фары празднично прыгали по принаряженной белой степи, за грузовичком крутился веселый хвост поземки, светлеющее небо впереди сулило удачный день: предстоящая зима объявляла о своем приближении радостной, белоснежной улыбкой.

Сначала сдали молоко, потом Рукавишников подвез Аугуста к зданию НКВД и велел ему все разузнать про постановку на учет и ждать его, Рукавишникова, который должен был где-то в партийных инстанциях держать отчет о подготовке скота к зиме. «Буду не позднее трех, — пообещал председатель, — ты до той поры, скорей всего, давно уже отстреляешься, можешь по городу походить; но в три жди меня тут у входа как штык».

Комнату спецкомендатуры дежурный указал Аугусту сразу и, проверив бумаги, пропустил его. Очереди не было. На двери висела табличка с нужной фамилией: «кн. Огневский». Аугуст постучался и вошел, стал на пороге. Невзрачный конопатый офицер в звании капитана — Огневский — сидел за столом и читал газету «Правда».

— Что? — спросил он.

— На учет стать.

— Немец?

— Да.

— Давай сюда бумаги.

Аугуст подал документы. Капитан пренебрежительно полистал его туда-сюда.

— А демобилизационное направление где?

Аугуст подал ему и эту бумагу. Капитан начал читать, и глаза его стали округляться:

— Эт-то что еще такое? Ты два месяца назад должен был в Чарске отметиться. Где отметка? Скрывался, гад? В Поволжье ездил?

— Я в колхозе «Степной» работаю…

— Что? В каком еще колхозе? Тебе что — закон не писан? Советские законы не для тебя пишутся? Всем на учет надо становиться, а тебе — не надо? Над нашим советским законом издеваться вздумал? Мало того, что товарищ Сталин вас на плодородные земли переселил, работу вам дал, пособия дал, законами оградил от всенародного гнева, так вы еще над ним же и издеваться вздумали? Да ты знаешь хоть, что я с тобой за это теперь сделаю? Ты понимаешь хоть — чего ты натворил? Ты дезертировал! Ты не явился по месту назначения! Ты где был все это время? Где шпионил?

— Я мать искал! — белыми губами прошелестел Аугуст, выжимая из себя последний голос. Так страшно, как в этот миг, ему даже в лагерях никогда не было. «Все, — подумал он, — двадцать лет. Мать даже не узнает куда я девался, почему не приехал за ней…».

— Пожалуйста… — сказал он, и голос отказал ему окончательно.

— Э-э, нет! — вскочил с места капитан, — для «пожалуйста» уже поздно. На тебе бумагу: садись пиши где был, с кем встречался, что кому передавал. Все пиши! Чем больше сам сообщишь, тем лучше тебе же будет. Вон туда садись, за тот стол: не ко мне же сюда, на чистое! Преступник!

Горло вдруг отпустило. Аугуст поднял голову и сказал:

— Я не преступник! Я мать искал! Нашел ее в Копейске, и приехал сюда работать. К председателю Рукавишникову в колхоз. Я не скрывался. Вот же я — пришел же!

Капитан опешил от такой наглости, однако немного и притих:

— А ты еще и борзый, оказывается! Я ему, находясь при исполнении, говорю: «ты преступник», а он мне нагло в лицо отвечает: «нет, не преступник». Конечно, ты преступник, негодяй, потому что ты преступил закон и не явился в недельный срок на регистрацию. И меня это даже не удивляет ни черта: враг народа — он враг народа и есть.