Захар - Алексей Колобродов

– И книга, и какой-то политический акт являются не одноразовым действием, а результатом накопленной ранее энергии. И в этом смысле книга рождается не сейчас за столом. Она рождается в процессе всей жизни, и потом в какой-то определённый момент ты понимаешь, что это созрело в тебе, что это готово, и ты можешь сесть и всё записать. То же самое касается и политического действа. Ты накапливаешь внутри до какой-то степени раздражение и потом решаешь для себя, что эту энергию необходимо каким-то образом разрядить. И эти две параллельные вещи – литература и политика – для меня никоим образом не взаимосвязаны и посему не вступают в противоречие. Литература – да – не предлагает никаких рецептов. Политика предлагает. Литература занимается видением человеческой души. Политика – видением географических пространств и экономических стратегий.

– Захар, поделитесь практикой – как стать писателем? Вы каждый день пишете? Есть ли какие-то приёмы?

– Прежде чем стать писателем, кажется мне… необходимо накопить какой-то объём эмоций и человеческого разнородного опыта. И в процессе постижения этого опыта, в процессе попыток понять, что он тебе дал, и что ты вынес из всего этого – в процессе этого можно какую– то часть своего опыта попытаться записать на лист бумаги. Но помимо жизненного опыта необходимо хотя бы минимальное знакомство с теми интеллектуальными богатствами, которые накопило для нас человечество. Вот таков путь. А что касается того, пишешь ли ты каждый день или не каждый – это никакого значения не имеет. Я пишу каждый день, но совершенно разные вещи. Я могу писать какую-то биографическую прозу (чужие биографии), потом публицистику, потом листовки, а потом роман. И вот переход от одного к другому и является моим личным отдыхом. Но писать каждый день вовсе не обязательно. У меня есть много знакомых – отличных литераторов, которые пишут тогда, когда на них нисходит вдохновение – раз в месяц, раз в две недели… Вот я не знаю, что такое вдохновение. Пишу каждое утро, когда сажусь в 8:30 за компьютер.

«Профиль» (7 февраля 2009; Антон Кашликов)

– Вы производите впечатление мужественного человека, и эта мужественность есть в ваших произведениях. Кто для вас является образцом мужчины? И что это значит – «быть мужчиной»?

– Мне кажется, мужчина должен предельно редко задумываться о своей мужественности. Органичность и последовательность его действий будет говорить сама за себя. Я об этом никогда не задумывался и считаю это нелепым – декларировать себя в качестве мужественного человека. Я думаю, в мире есть тысячи мужчин, которые совершали поступки куда более красивые и эффектные, чем те, которые совершал в своей жизни я.

Мужественность имеет очень разные, сложные градации. Когда я работал в ОМОНе или вышибалой в ночных клубах, я встречал множество самых разных в той или иной степени мужественных людей, которые могли совершать совершенно дикие, безбашенные поступки, но одновременно могли бояться высказываться перед большим количеством людей или пугаться выйти на манифестацию или митинг. У нас были пацаны, которые умели драться смело и мужественно, но одновременно с этим они боялись ездить в командировки в Чечню и всегда от них отказывались.

Что касается людей, на которых я ориентируюсь, это Эдуард Лимонов, человек, проживающий жизнь уверенно и последовательно. И это слово «последовательно» крайне важно в любом мужском поведении.

– Были ли в вашей жизни ситуации, за которые вам стыдно теперь и которые бы вы хотели «переиграть»?

– Нет ни одной ситуации, которую я хотел бы переиграть, потому что это моя жизнь, моя судьба, и я на неё взираю как на данность. Я пользуюсь своими удачами и ошибками, и все они в метафизическом смысле мне дороги, поскольку из них я состою. И нельзя отказаться не то что от своего лица – даже от мизинца. Это то, из чего состоят мои тексты, моя жизнь, моя любовь и даже мои дети…

«Левый берег» (26 августа 2009; Вера Балдынюк)

– Как вы прокомментируете высказывание Валерии Новодворской: «Прилепин – очень хороший писатель, лучше, чем Лимонов. Но враг»?

– Я рад, что я враг Новодворской. Ей не нравится российская власть, и мне не нравится, но она не нравится нам по-разному. Новодворская считает, что власть авторитарна и империалистична, а мне не нравится то, что она авторитарна, но недостаточно империалистична. Для меня на сегодняшний день российская власть – симулякр. Она имитирует своё имперское и государственническое начало. Поэтому мы с Новодворской находимся на разных полюсах. Я рад, что даже мои враги пишут, как в своё время писали ненавистники Алексея Николаевича Толстого, что он «талантлив брюхом». Мне нравится, что я отчасти повторяю эту историю. Что люди, которые терпеть не могут ни меня, ни мои политические убеждения, говорят: «Но писатель он хороший». Мне это льстит.

– Если будут продолжаться преследования, срывы встреч и митингов несогласных, вы будете продолжать биться лбом по всей России или покинете страну?

– Мы каждый день бьёмся лбом. Никто никуда не поедет. Будем жить в нашей стране, пока что-то не случится либо с ней, либо с нами.

DELFI.lt (2 марта 2010; Константин Амелюшкин)

– Роман Сенчин назвал Вас «неудобным Прилепиным». Как вы смотрите на эту проблему «неудобства»?

– Насколько я понимаю, Роман имел в виду, что частью я стал неудобен, прямо скажем, без кокетства, своим, как кому-то кажется, чрезмерным успехом. Потому что если я бы был неуспешным писателем каких угодно взглядов, правых, левых, националистических или социалистических, был бы на периферии читательского внимания, мне никто и слова бы не сказал. Ничего сверхрадикального я не пишу. В России есть писатели, которые являются революционерами, или выдают себя за таковых, атакуют власть со всех сторон. И их достаточное количество. Но та доля успеха, которая выпала мне, начинает кого-то раздражать. Люди начинают искать в этом некую хитрую подоплёку.

Я – человек из провинции, который никоим образом не пытался отладить отношения ни с людьми справа, ни с людьми слева, ни с людьми во власти, безо всяких оглядок на авторитеты. Многие представители литературного сообщества пытаются вести себя иным путём. О чём-то не говорят, где-то себя не проявляют, пытаются провести более мягкую, незаметную линию, а в ответ – ничего. Их, конечно же, это бесит. Прилепин всё себе позволяет, и его к президенту зовут, а мы ведём себя более-менее скромно, а нам – ни хера.

Это непонятно, раздражает, вызывает какие-то совершенно безумные конспирологические теории.

«Литературная газета» (2 февраля 2011; Игорь Панин)

– Говорят, ты нетерпим к критике и готов на кулаках разбираться со своими обидчиками. Я сейчас не буду перечислять известные мне подобные конфликты, связанные с твоим именем, суть не в этом. Ты действительно настолько самолюбив? В принципе ругают-то многих, но я не слышал, допустим, чтобы Сергей Шаргунов забивал с кем-то стрелки и угрожал кому-то физической расправой.

– Я не терплю хамов, вот и всё. Критикуют, как и хвалят, меня многие, с иными из своих критиков я дружу и с удовольствием выпиваю. Но была пара человек, которые в своей «критике» переходили элементарные границы приличия. Я у них ботинки не воровал, взаймы не брал, жён не уводил – с чего бы мне терпеть их выходки? Поэтому я попросил в жёсткой форме, чтобы при разговоре о моих книгах они не переходили на личности. И мне кажется, они меня поняли.

– Ты считаешься, наверное, самым успешным из молодых писателей. Часто ли сталкиваешься с неприкрытым чувством зависти, когда видишь, что тебя ругают не потому, что плохо написал то или иное произведение, а потому, что известнее, талантливее, перспективнее тех критиков, которые, наверное, хотели бы оказаться на твоём месте?

– Ну, критикам сложно оказаться на моём месте – у них другая работа. Мотивации их мне не известны, но, порой наблюдая неистово-критическое, явно выходящее за рамки собственно литературы внимание к моей персоне, я начинаю хорошо к себе относиться. Если тот или иной критик выбирает меня в качестве личного врага – значит, он хочет поднять свой статус до моего. «Мол, видели этого Голиафа? – говорят они. – Смотрите, как я сейчас снесу ему башку». И вот сносят мне башку. То один, то другой, то третий. Голов на них не напасёшься. Что особенно радостно: всё свои братья-патриоты неистовствуют. Никакая Наталья Иванова так не будет выедать печень, как свои же. Переживают за успех собрата, не могут сдержать слёз восхищения. Единственное, что меня не скажу – огорчает, а, скорее, забавляет, – так это удивительная обидчивость самих критиков. Вот есть у нас один ретивый и очень амбициозный юноша, который бьёт не в бровь, а в темя, говоря то о «графомане Терехове», то о «поверхностном Быкове», «чеченском националисте Садулаеве» – короче, не особо размениваясь на детали, высказывается сразу и по существу. При этом искренне утверждая, что ничего обидного в его смелых фельдшерских диагнозах нет – и это даже реклама писателям. Но когда писатели в ответ делают «рекламу» ему, скептически разбирая его творения, – он столь же искренне и почти по-детски обижается: как так? меня? за что? Глядя на него, на его манеру скакать с оголённой шашкою и рубить головы, я стал как-то иначе смотреть на рапповскую критику, на всех этих живодёров, которых описывал, скажем, Михаил Булгаков. Я думаю, они тоже были, по сути, не зловредные люди. Они искренне любили литературу. Просто они понимали её по-своему. Какой же с них спрос? Вот так и тут.