Асканио - Александр Дюма

Асканио, Жак Обри и Паголо устояли перед чарами прелестницы, да и то лишь потому, что были уже влюблены. Остальные ученики, возможно, тоже были охвачены любовным пламенем, но, понимая, что у них нет никакой надежды на взаимность, огасили его прежде, чем оно превратилось во всепожирающий пожар.

Жан-Малыш влюбился на манер Керубино, то есть в самую любовь. Госпожа Перрина была, понятно, слишком здравомыслящей особой, чтобы отвечать взаимностью на подобный вздор.

Симон-Левша казался человеком более надежным, и, следовательно, на его любовь можно было положиться. Но госпожа Перрина была очень суеверна. Увидев однажды собственными глазами, как Симон крестится левой рукой, она подумала, что и под брачным контрактом ему, чего доброго, придется подписываться левой рукой. Дуэнья была твердо уверена, что крестное знамение, творимое левой рукой, не только не спасает души, а, наоборот, предает ее сатане и что брачный контракт, подписанный левой рукой, лишит счастья обоих супругов. Разубедить ее в этом было невозможно. Поэтому при первой попытке Симона поухаживать за ней она повела себя так, что несчастный сразу лишился всякой надежды.

Оставался Герман. О, Герман– это другое дело!

Герман не был молокососом, как Жан-Малыш, и природа не обидела его, как Симона-Левшу. Весь облик Германа говорил о добропорядочности, и это было очень по душе госпоже Перрине.

Главное, правая рука у Германа не была на месте левой, а левая на месте правой, как у Симона; он так ловко орудовал обеими, что казалось, будто обе его руки правые. К тому же, по мнению всех, Герман был просто красавцем. На нем-то и сосредоточила свое внимание госпожа Перрина.

Но,как известно,Герман был младенчески наивен.Поэтому первые атаки Перрины –ее кокетливые ужимки,губки бантиком,пылкие взорыпотерпели полную неудачу, натолкнувшись на врожденную робость честного немца. Он глядел на нее восхищенным взором, но, как слепые в Евангелии, oculos habebat et non videbat¹, а если и видел достойную дуэнью, то не замечал ее ухищрений. Тогда госпожа Перрина предложила Герману сопровождать ее во время прогулок по набережной Августинцев или по парку Нельского замка,что несказанно обрадовало влюбленного.И, когда прелестница опиралась на его руку,грубоватое сердце немца билось несколько быстрее, чем обычно; но то ли ему было трудно говорить по-французски, то ли он предпочитал слушать болтовню предмета своих тайных воздыханий, госпоже Перрине редко удавалось извлечь из него что-либо, кроме: «Топрый тень, матемуазель» и «То свитанья, матемуазель».

Первое он произносил при встрече с дуэньей, беря ее под руку, второе – расставаясь с ней часа через два. И, хотя госпоже Перрине очень льстило, что ее называют «матемуазель» и было необыкновенно приятно два часа кряду болтать одной, не боясь, что ее прервут, достойной даме все же хотелось услышать хоть какое-нибудь междометие, свидетельствующее о чувствах ее безмолвного кавалера.

[¹Имел глаза и не видел (лат.).] Между тем любовь Германа разгоралась, хотя ни одно его слово, ни одно движение пока не выдавало этого. В сердце честного немца пылал настоящий костер любви, который от близости Перрины грозил превратиться в огнедышащий вулкан. Наконец Герман заметил предпочтение, оказываемое ему прелестной дамой, и ждал только полной уверенности, чтобы признаться ей в любви. Госпожа Перрина поняла его нерешительность и однажды вечером, прощаясь с Германом у ворот Малого Нельского замка, подумала, что совершит доброе дело, если пожмет ему руку, ведь славный малый казался таким взволнованным. Вне себя от радости Герман ответил ей тем же и был немало удивлен, когда госпожа Перрина громко вскрикнула. Дело в том, что в пылу страсти он забыл о своей недюжинной силе и чуть не раздавил руку бедной дуэньи, желая выразить ей свои чувства.

Услышав этот крик боли, Герман растерялся, но госпожа Перрина отнюдь не хотела обескуражить своего рыцаря, да еще при первой же его робкой попытке. Вот почему она улыбнулась и, разлепляя сплющенные его мощной ручищей пальцы, пролепетала:

– О, это ничего, ничего, милый господин Герман! Мне совсем не больно, уверяю вас…

– Простите меня, матемуазель Перрин! – воскликнул немец. – Но я вас люпить так крепко, крепко! И ваш рука хотел пожать, как люпить!

Простите меня, матемуазель!

– Пустяки, господин Герман, пустяки! Надеюсь, в вашей любви нет ничего оскорбительного для женщины и мне не придется за вас краснеть.

– О пог мой!– вскричал Герман.– Я тумаю, матемуазель Перрин, што мой люпофь честний, я только никак не мог говорить фам о ней. Но раз так случилось и слово само вырвался, я скажу фсе: я люплю фас, люплю фас, люплю фас много-много, матемуазель Перрин!

– Господин Герман, вы честный молодой человек и не способны обмануть бедную женщину; и я тоже хотела бы вам сказать… О боже, но как выговорить это слово! – жеманясь, пролепетала Перрина.

– О, говорить, говорить! – вскричал Герман.

– Ну, так вот: я… Ой, не могу!

– Nein, nein! Вы мошете, мошете! Прошу фас!

– Ну хорошо! Признаюсь, что и я не совсем равнодушна к вам.

– О поже! – крикнул немец, чувствуя себя на вершине блаженства.

И вот однажды вечером, когда новоявленная Джульетта проводила своего Ромео до ворот Большого Нельского замка и возвращалась домой, она увидела, проходя мимо садовой калитки, белое привидение, о котором мы уже упоминали.

По мнению достойной дуэньи, оно не могло быть не чем иным, как угрюмым монахом. Не стоит и говорить, что госпожа Перрина вернулась в замок ни жива ни мертва и поспешила запереться у себя в комнате.

На следующее утро о привидении знала уже вся мастерская. Но госпожа Перрина рассказывала об этом важном происшествии очень кратко, не вдаваясь в подробности: видела угрюмого монаха – вот и все. И сколько ее ни упрашивали, из дуэньи невозможно было вытянуть больше ни слова.

Весь этот день в Большом Нельском замке все разговоры вертелись вокруг угрюмого монаха; одни верили госпоже Перрине, другие над ней подшучивали. Асканио возглавил партию скептиков, в которую входили, помимо него, Жан-Малыш, Симон-Левша и Жак Обри. Партия верящих в привидение состояла из госпожи Руперты, Скоццоне, Паголо и Германа.

Вечером все собрались на заднем дворике Малого Нельского замка. Госпожу Перрину еще утром просили рассказать легенду об угрюмом монахе, но, желая, подобно современным режиссерам, обеспечить успех своему выступлению, она заявила, что припомнит эту ужасную историю разве только к вечеру: госпожа Перрина прекрасно понимала, что истории о привидениях теряют весь смысл, если рассказывать их среди бела дня, и, наоборот, в сумерках кажутся вдвое интереснее.

Слушателями госпожи Перрины были: Герман, сидевший справа от нее, госпожа Руперта, сидевшая слева, Паголо и Скоццоне, сидевшие рядом, и Жак Обри, лежавший на траве меж двух своих друзей: Жана-Малыша и Симона-Левши. Что касается Асканио, он заявил, что терпеть не может бабьих россказней и не желает слушать никаких дурацких историй.

– Итак, матемуазель Перрин, рассказывайт нам история о монахе, – сказал Герман после минутного молчания, во время которого все поудобнее устраивались на своих местах.

– Да,– ответила госпожа Перрина,– я расскажу ее вам, но предупреждаю: это ужасная история, и, может быть, лучше бы не вспоминать ее в такой поздний час. Но я знаю, все вы люди благочестивые, хотя кое-кто из вас и не верит в привидения, и притом господин Герман достаточно силен, чтобы обратить в бегство самого сатану, если бы ему вздумалось явиться сюда, а потому слушайте.

– Извините,матемуазель Перрин,но я хошу сказать,што, если сатана приходит, на меня нешего надейся, я траться с лютьми, сколько фам уготно, но с шёртом – нет.

– Ну ладно, тогда я подерусь,– вмешался Жак Обри.– Не бойтесь ничего, госпожа Перрина, рассказывайте.

– Матемуазель Перрин, а угольщик есть ф фаша история? – спросил немец.

– Угольщик? Нет, господин Герман, угольщика нет.

– Карашо, карашо, это не имейт знашения.

– Но почему вы спрашивали об угольщике?

– Потому што ф немецких историях фсекта есть угольщик. Но это софсем, софсем не имейт знашения. Фаш история фсе рафно интересный; говорийт ее, матемуазель Перрин.

– Ну так вот, – начала госпожа Перрина. – Когда-то на этом самом месте не было никакого Нельского замка, а стоял монастырь. Монахи были все, как на подбор, сильные, рослые, вроде господина Германа.

– Ну и монастырь! – не удержался Жак Обри.

– Молчите, болтун! – одернула его Скоццоне.

– Та, молшать, полтун! – поддержал ее Герман.

– Ладно, ладно, молчу. Продолжайте, госпожа Перрина.

– У монахов этой общины были шелковистые черные бороды и сверкающие темные глаза; но всех прекрасней был настоятель монастыря дон Энгерранд: у него была особенно черная борода, и глаза его горели особенно ярко. Кроме того, почтенные братья отличались необыкновенной набожностью и строгостью нравов, а голоса у них были такие сладкозвучные, что послушать, как они поют во время вечерни, стекались жители за много лье в окружности. Так, по крайней мере, мне рассказывали.