Эпоха Регентства. Любовные интриги при британском дворе - Фелицити Дэй
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но, даже не будучи столь же в курсе всех текущих дел, как ее супруг, Фрэнсис Энн явным образом считала управление своим наследством их общим делом. «Мы простили [моей матери] 2000 фунтов… задолженности нам за мебель, книги, посуду и т. д., которые она продала и стащила», – писала она сразу же после свадьбы по поводу затеянного леди Антрим открытого разграбления имущества собственной дочери. Нет никаких сомнений в том, что Фрэнсис Энн держала руку и на пульсе всего происходящего в унаследованной ею угольно-промышленной империи на северо-востоке и вполне разделяла энтузиазм мужа по части крупномасштабных проектов, а во многих из них так или иначе и активно участвовала. Явно не собираясь мириться с уделом затворницы-домохозяйки, она играла ключевую роль в предвыборной агитации среди шахтеров в графстве Дарем, курировала строительство школ для их детей и даже ходатайствовала перед правительством о наследуемом пэрстве для своего старшего сына. Она же играла главную роль в перепланировке имения своих предков в Виньярд-Парке, и в постройке дома отдыха лично для себя на ирландских землях, унаследованных от матери, и в до слез дорогом проекте перестройки их новой недвижимости в Лондоне – бывшего дома графа Холдернесса, который они объединили в один комплекс с соседним особнячком поменьше. В получившемся в итоге роскошном таунхаусе она поставила себя хозяйкой роскошных приемов для элиты тори (на которых сама красовалась в гирляндах из драгоценных камней) и общепризнанной покровительницей восходящих звезд большой политики, включая самого Бенджамина Дизраэли. И все это она проделала на фоне девяти беременностей за пятнадцать лет, включая две закончившиеся выкидышами, и рождения трех сыновей и четырех дочерей [67].
Однако лишь после смерти Чарльза от гриппа в 1854 году Фрэнсис Энн получила возможность в полной мере доказать миру, что она – не просто «прекрасная дама», каковой столь часто представала с его подачи. По достижении ею совершеннолетия в 1821 году, он устроил все так, чтобы вся ее наследственная собственность в Дареме и Ирландии, включая угольные рудники, осталась в ее «абсолютном распоряжении» и после его смерти, желая сделать ее «более сильным и свободным агентом перед лицом неизбежности», – сообщил он своему брату. И, когда время пришло, Фрэнсис Энн заступила на его место без колебаний. В ее единоличном распоряжении оказалось разом все – «от поместий до доков, от ирригации до железных дорог, от карьеров до лесозаготовок» – вся огромная по тем временам промышленная империя, построенная вокруг крупнейшего и самого прибыльного угольного месторождения на севере Англии, плюс 12 000 акров земельной собственности. И ей предстояло все это возглавить не номинально, а с полномочиями примерно главы совета директоров по современным понятиям. И она показала себя способной на многие бесстрашные шаги: указывала на дверь всякому, кто пытался воспользоваться ее женской слабостью или незнанием при ведении деловых переговоров; безоглядно расширяла добычу и рынки сбыта; без тени смущения выступала с разъяснениями перспектив возможного повышения зарплаты перед тысячными толпами недовольных шахтеров, только что поднявшихся из забоев.
Фрэнсис Энн, леди Лондондерри, выступает перед собравшимися по случаю закладки первого камня в фундамент новых доменных печей в Сихеме, 1859 год
«Мне бы толику вашей деятельной энергии», – признался ей как-то пасынок Фредерик, не преминув добавить тут же, видимо, из досады, что все не в его пользу, сомнительный комплимент: «Дивлюсь вашим трудам, ибо никогда вы не казались мне способной на то, чтобы подвигнуть себя на подобные усилия». А вот Дизраэли, бывший протеже Фрэнсис Энн, похоже, ничуть не удивлялся. «Нужно найти, чем себя увлечь, если есть мозги», – написал он после визита к ней в «рабочий кабинет» в Сихеме в 1861 году. Королеве Виктории, похоже, было немного не по себе из-за свалившейся на нее полноты власти. «Мы, женщины, не созданы для правления, – громко заявила она однажды, – и, если мы добрые женщины, нам должны претить эти мужские занятия». Но, похоже, не все подданные женского пола были согласны со своей королевой. Фрэнсис Энн, конечно, могла с легкостью делегировать свои обязанности по части коммерции агенту или кому-то из трех своих сыновей. Однако она предпочитала этого не делать, поскольку считала, что раз именно ей «вверена такая задача», то ей самой ее и решать.
Подобно Фрэнсис Энн оставила свой след в истории и леди Сара Литлтон, но лишь после смерти мужа. Четверть века перед этим она занималась практически исключительно домом и семьей. Такая жизнь близко не устроила бы леди Морган или миссис Арбатнот, а ей она была вполне по душе. «Говорят, они счастливейшая пара в мире», – сообщали о них с Уильямом новые знакомые даже в 1833 году, через двадцать лет после их свадьбы в Уимблдоне. К тому времени Литлтоны осели, наконец, в Хэгли-Холле, родовом доме Уильяма, перестав менять съемные дома и проживать у родни, экономя средства из скудного семейного бюджета.
Сердечность, заботливость и богатый опыт ухода за младшими братьями делали материнство естественной стезей для Сары, хотя она и надеялась избежать чрезмерной многодетности. «Ни средств, ни желания заводить хоть полстолька», – говорила она, глядя на свояченицу миссис Поул-Карью с ее одиннадцатью детьми (включая шесть приемных). Но воспитанию собственных трех сыновей и двух дочерей, родившихся с 1816 по 1821 годы, она отдавалась полностью, проявив себя преданной и чуткой матерью. «Сал по уши в букварях, тетрадях и гаммах [68], – одобрительно ворчала в 1823 году леди Спенсер. – Детки у нее и впрямь на редкость хороши – очень умные и рассудительные. И воспитание получат восхитительное, ибо она ни о чем другом даже и не помышляет».
Это, конечно, было легким преувеличением. Сара хотя и не была столь занята вне дома, как Фрэнсис Энн или Гарриет, но ко всем текущим
