Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст - Коллектив авторов

в этой среде лицемерием и ложью. Это привело обоих к быстрому дистанцированию по отношению к комсомольскому движению, а затем и к постепенному более широкому пересмотру взглядов на окружающее общество. В судьбах других бывших спецпереселенцев роль катализатора для такого пересмотра взглядов могло сыграть осознание трагического опыта депортации, к которому они пришли через лучшее понимание испытаний, выпавших на долю их родителей и всех взрослых жертв ссылки [Purs 2013: 37; Кравери и Лозански 2012: 177].«…Дали понять, что не принят как спецпереселенец»

Эти слова, как и те, что были вынесены в заголовок предыдущего параграфа, взяты из письма, адресованного в сентябре 1953 года министру внутренних дел Круглову одной из литовских ссыльных [LYA. Ф. V5. Оп. 1. Д. 38493/5. Л. 58]. Умоляя освободить ее сына от режима спецпоселения, она описывала последствия этого «позорного пятна», которые ставили под вопрос дальнейшую судьбу 18-летнего юноши: от невозможности вступить в комсомол до отказа в зачислении в институт, несмотря на успешную сдачу экзаменов, на которые ему пришлось ездить, по словам матери, «под конвоем, как преступнику»[412].

Описанное в письме сочетание прямых и косвенных форм дискриминации и стигматизации характерно для положения спецпереселенцев. В период жизни на спецпоселении главной формой дискриминации было ограничение свободы передвижения. На повседневном уровне оно означало необходимость еженедельно (позднее ежемесячно) отмечаться у коменданта и в целом ставило спецпереселенцев в сильную зависимость от коменданта и вышестоящих органов МВД, которые давали разрешение отлучиться за пределы спецкомендатуры (например, для лечения или учебы) и решали многие другие важнейшие вопросы [ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 47а. Д. 3205. Л. 13–14][413]. Конвоирование, которому в ряде случаев подлежали спецпереселенцы при перемещении за пределы района расселения, также воспринималось многими как явный стигмат, своего рода клеймо «преступника»[414]. Эти напрямую обусловленные статусом спецпереселенцев формы дискриминации дополнялись на практике многими другими, конкретные проявления и степень которых могли варьировать. Во многом они зависели от местных властей: от представителей органов МВД и МГБ до председателя колхоза или директора леспромхоза. Об этом свидетельствуют, в частности, заметные различия в том, что касалось членства в общественных организациях: среди наших информантов есть как те, кто – подобно герою процитированного выше письма – не смог стать пионером и комсомольцем и тяжело переживал эту ситуацию, воспринимая ее как стигмат и форму маргинализации[415], так и – правда, крайне редкие – случаи, когда спецпереселенцам, например, предлагали вступить в партию[416].

Парадоксальным на первый взгляд образом тема дискриминации начинает отчетливее звучать во многих интервью, когда речь заходит о периоде после снятия со спецучета. Большинство депортированных, особенно те, кто вернулся к себе на родину, упоминают такие ее проявления, как трудный доступ к высшему образованию, невозможность прописаться в большом городе или вернуться в родную деревню или город, препятствия на пути карьеры и вмешательства органов на том или ином этапе жизни, а также угрозу стигматизации со стороны окружающих, которая обрекала многих на полное молчание относительно своего прошлого.

Прежде чем говорить о возможных формах и масштабах дискриминации, следует напомнить, что большинство бывших спецпереселенцев было реабилитировано только в конце 1980-х годов[417]. В момент освобождения решение об их высылке не было признано ошибочным, и политические и социальные клейма, которые когда-то обусловили их зачисление в депортируемый контингент («кулак», «член семьи бандпособника»), оставались в силе. Это делало их положение особенно уязвимым – в условиях, когда даже официальная реабилитация отнюдь не исключала дискриминацию [Adler 1999: 13][418].

Если в отношении возвращения на родину и прописки бывших спецпереселенцев, чья высылка не была признана «необоснованной», существовали официальные ограничения, то в остальных сферах дискриминация не только не была оформлена юридически, но и оставалась негласной или даже имплицитной. В архивах можно найти косвенные подтверждения того, что прошлое индивида как спецпереселенца могло на протяжении всего советского периода оказывать влияние на его судьбу, сказываясь, в частности, на карьере. Так, в учетных делах некоторых бывших спецпереселенцев (в том числе тех, кто находился на спецпоселении в детском возрасте) отразилось их использование вплоть до второй половины 1980-х годов в ходе проверок при оформлении доступа к секретной информации, поступлении на новую работу или выдаче разрешения на поездку за границу[419].

Эти и другие факты указывают на то, что дискриминация проявлялась по-разному и в разной степени внутри различных социально-профессиональных групп. Оставшись жить в сибирской деревне, бывшие депортированные, видимо, редко сталкивались с прямыми ее проявлениями – при условии, что их траектория пролегала вне политически окрашенных сфер[420]. И здесь, правда, можно было столкнуться со своего рода «стеклянным потолком»: Ксения Маковецкая, ребенком оказавшаяся в ссылке, впоследствии неоднократно премировалась как лучшая доярка, ездила в этом качестве на ВДНХ, а ее муж, тоже из ссыльных украинцев, был бригадиром, а затем заведовал фермой. Но когда уже в 1970-е годы Ксению решили выдвинуть районным депутатом, «наверху», по ее словам, вспомнили о ее происхождении. Свидетельств такого «стеклянного потолка» становилось тем больше, чем дальше вела некоторых бывших спецпереселенцев и их детей восходящая мобильность и чем ближе они подходили к ключевым для режима, политически окрашенным должностям и профессиональным сферам.

Высота такого потолка и охватываемые им сферы, судя по всему, варьировали от региона к региону. И интервью, и архивные документы свидетельствуют о более сильном давлении на бывших спецпереселенцев в Прибалтике и Украине, чем в Сибири. В документах литовского МГБ – КГБ конца 1940-х – первой половины 1950-х годов наличие родственников-выселенцев, а тем более переписка и оказание им помощи постоянно упоминаются в качестве компрометирующего факта, достаточного, например, для увольнения. Это касается прежде всего новых советских национальных элит различного уровня (например, председателей колхозов, депутатов местных советов, университетских преподавателей, молодежи, отобранной для поездки на учебу в Москву и Ленинград)[421], но порой упоминается и по поводу, скажем, работниц свинофермы[422]. Когда во второй половине 1950-х годов спецпереселенцы начнут возвращаться на родину, они не только окажутся под особым наблюдением КГБ в качестве одного из основных подозрительных контингентов[423], но и столкнутся с отторжением со стороны части окружающих[424].

Это приведет в том числе к возвращению в места ссылки некоторых бывших депортированных после неудачной попытки обосноваться на родине. Один из наших информантов литовского происхождения, выросший на спецпоселении в Сибири, в 1960-е годы, в начале своей службы в органах МВД, отправился в Литву, чтобы узнать о возможности вернуться туда. Он попал на прием к одному из начальников Вильнюсского городского отдела МВД, который недвусмысленно дал ему понять, что с такой