Изгнание - Лион Фейхтвангер

С безучастным видом бредет он дальше. Останавливается перед нагими богинями, его мысли против воли возвращаются к Жермене.

Он стоит у лестницы, которую венчает статуя Ники Самофракийской. И вдруг от его безразличия не остается и следа. Наверху, в центре светового конуса, на постаменте, стоит она, богиня победы, — нет, она не стоит, она шагает, — нет, не шагает, она мчится ему навстречу. Она без головы и без рук: но что еще на свете с такой силой, так понятно для всех выражает смелое стремление вперед, как эта изуродованная фигура? На ней одежда из тяжелых тканей, ветер вздувает их и прижимает к телу, и они уже не кажутся тяжелыми. У нее крылья, и все же она не сказочное существо, что-то есть в ной глубоко человеческое, она из здешнего, из нашего мира, сила и уверенность исходят от нее, душа ширится, рвется ввысь.

Ганс Траутвейн хорошо знал эту статую, он много раз стоял перед ней, но сегодня он видит ее впервые. Неужели он возвращается с неудавшегося свидания? Неужели он минуту назад поглощен был мыслями о мадам Шэ? И вдруг все исчезло, он никого не замечает, он стоит очарованный перед статуей. Нельзя смотреть на эту устремленную вперед женщину и не стряхнуть с себя всех забот. Большой, горячей радостью медленно полнится сердце. Так он, Ганс, чувствовал себя, когда на своей парусной лодке мчался вперед по Аммерскому озеру навстречу ветру. Сердце его полнится светлой надеждой, верой в свой новый мир.

Долго стоит Ганс перед статуей, так долго, что это привлекает внимание сторожей и других посетителей. Наконец медленно поворачивается и уходит. «Победа» теперь принадлежит ему, и никому уж не отнять ее.

6. ПИСЬМО ИЗ ТЮРЬМЫ

Настроение господина фон Герке, обычно такое лучезарное, омрачилось. Судьба послала ему предупреждение, и он, несмотря на свои безукоризненные новые зубы, чувствовал себя недостаточно молодым, чтобы пройти мимо.

Неожиданно заболел Медведь, и были два дня, когда казалось, что ему уже не подняться. За эти два дня Шпицци понял — даже посол, обычно столь вежливый в обращении, дал ему это почувствовать, — сколь неустойчива почва, на которой он стоит. Если бы Медведь отправился к праотцам, то и его песенка была бы спета. Медведь не отправился к праотцам, а Шпицци привык к небольшим колебаниям в своей карьере. Тем не менее он не прошел со свойственным ему легкомыслием мимо предупреждения судьбы: годы уже не те — хочется закрепить свое благополучие.

Очень глупо, что он не использовал возможностей, возникших с приездом Гейдебрега. На роль доверенного лица Гейдебрега его кандидатура была наиболее подходящей. Только по своей лени, по своей флегматичности он уступил место Визенеру.

Но, может быть, еще не поздно? Инцидент со статьей Траутвейна в «ПН» открыл перед Шпицци новые перспективы. Шпицци ничего не имел против Визенера. Он нисколько не завидовал его приятным отношениям с Леа де Шасефьер; лишенный сам тщеславия, не завидовал он и положению, и растущему влиянию этого честолюбивого человека. Но его место подле Гейдебрега нужно самому Шпицци. Визенера нужно убрать с дороги; очень кстати, что эта свора из «ПН» как раз теперь изобличила его в прегрешениях против чистоты германской крови.

И Шпицци стал вновь втираться в доверие к Гейдебрегу. Если политически Гейдебрег и прикрывал Визенера, то в личных отношениях он с момента появления статьи отдалил его от себя, и Шпицци прилагал все усилия, чтобы занять освободившееся место. Он пустил в ход все обаяние своего моложавого облика. Порывисто выражал благодарность Гейдебрегу за то, что тот не ставит ему в вину всех оплошностей, допущенных им по неловкости в деле Беньямина. Горячо раскаивался, что по безрассудной смелости навязал Берлину это неприятное дело.

Гейдебрег слушал внимательно и даже, казалось, не без удовольствия. В Париже у него было немало важных дел.

Разумеется, он приехал в Париж не только для того, чтобы ликвидировать дело Беньямина и обезвредить «ПН», хотя именно эти задачи особенно его занимали. У него были дела покрупнее, и для их осуществления он подыскивал способных, надежных помощников. До сих пор он, кроме Визенера, никого не нашел и очень сожалея, что но известным обстоятельствам вынужден, по крайней мере на время, отдалить от себя этого симпатичного, способного человека. А Герке? Стоит ли привлекать его к более тесному сотрудничеству? Рекомендация Медведя заранее расположила его в пользу Шпицци. Хоть он и «аристократ», но приятен в личном общении и обладает той самой безоглядной готовностью на все, которая так высоко котируется в германских правящих кругах. С другой стороны, Гейдебрег с его примитивным, но безошибочным чутьем не проглядел и того, что господин фон Герке человек легкомысленный, трепло, как выражаются обычно на Волшебной горе, в резиденции фюрера. И он милостиво принимал настойчивые заигрывания Шпицци, но вовсе не собирался всецело заменить им Визенера. С покровительственным, важным видом шагал он взад и вперед, целиком заполняя собой изящный голубой салон в стиле рококо, и слушал юношески милые покаянные речи Шпицци.

— Если вы, дорогой Герке, — назидательно сказал он наконец, — извлекли для себя из дела Беньямина урок и теперь знаете, что истинный национал-социалист только тогда за что-нибудь берется, когда он на пятьдесят один процент уверен в успехе, тогда, стало быть, дело Беньямина имело и свою хорошую сторону. А вообще говоря, все в порядке: я это дело взял в свои руки.

Шпицци невольно обратил свой взгляд на эти руки. Значит, несмотря ни на что, fait accompli, по-видимому, налицо? Но тут же обнаружилось, что видимость ввела его в заблуждение. С благосклонной откровенностью Гейдебрег продолжал:

— Мы примем предложение Швейцарии и согласимся на предусмотренный для подобных случаев третейский суд. Утверждение состава и созыв суда мы по возможности оттянем. Постараемся заполучить туда надежных людей. И если даже случится самое худшее и нам придется вернуть им вашего Беньямина, то к тому времени вся история успеет травой порасти. Пусть тогда тысяча-другая эмигрантов, черт с ними, поет аллилуйя, — всему остальному миру будет на все, что называется, наплевать.

Он подошел, массивный, грузный, на шаг ближе, стал против Шпицци, улыбнулся, отчего лицо его как бы раскололось на множество мелких частиц, стало ужасающе хитрым, жестоким, и любезно преподал Шпицци маленький урок по части национал-социалистской внешней политики.

— Швейцарцы, — продолжал он откровенничать, — дали нам взаймы несколько миллиардов, которые они вряд ли получат обратно. Если уж иначе никак нельзя будет, то взамен мы, Христа ради, отдадим Фридриха Беньямина. Пусть кушают на здоровье.

Значит, «базельская смерть» все-таки миновала клопа. У Шпицци было двойственное чувство. Хотя Гейдебрег как будто предал забвению его вину, однако, пока Беньямин жив, дело его рано или поздно может иметь для Шпицци дурные последствия. С другой же стороны, коварно и молниеносно смекнул Шпицци, тут кроется возможность больше прежнего восстановить Гейдебрега против Визенера.

— Раз уж мы, — сказал Шпицци, — в откровенной мужской беседе затронули дело Беньямина, то я хотел бы указать на некоторые слухи, дающие все новую пищу гнусному тявканью вокруг этого проклятого дела. Эмигранты распространяют слухи, — пояснил он, — будто мы ликвидировали Фрицхена Беньямина, будто fait accompli уже налицо. И даже некоторые вполне надежные люди, — прибавил он, — и те не осмеливаются так решительно и безоговорочно отмести это подозрение, как оно того заслуживает. Вот, например, нашего друга Визенера не на шутку раздирают сомнения, жив ли клопик.

— Неужели? — только и спросил в ответ Гейдебрег. Но Шпицци отлично видел, что пущенная стрела попала в цель. Гейдебрег, взяв дела в свои руки, несомненно, досконально взвесил, целесообразен ли в данном случае fait accompli. А уж, раз придя к отрицательному выводу, он, естественно, считал, что допустить fait accompli было бы глупостью. А уж если он считал это глупым, то ему, разумеется, обидно, что его могут счесть способным на такую глупость. И то, что Визенер счел его способным на эту глупость, еще сильнее пошатнет, надо думать, положение Визенера.

Весь вопрос в том, насколько Гейдебрег верит Шпицци. По тусклым глазам Гейдебрега ничего нельзя было прочесть. Да и по всему его поведению тоже.

— Благодарю вас. — Это было все, что он ответил Шпицци. — Я пресеку всякие слухи.

Так он и сделал.

Ильза Беньямин ехала домой скромно, в метро. Она стала бережлива, каждый лишний сантим откладывала для своего дела.

Одевалась она теперь просто, без всяких претензий, задорные тирольские шляпки лежали в шкафу. От аристократического размаха «саксонской леди» ничего не осталось.

Ильза возвращалась из Красного Креста. Аккуратно, каждую неделю, она посылала через Красный Крест письмо Фрицхену. Разумеется, никто не знал, доходят ли эти письма по назначению.