Прах Энджелы. Воспоминания - Фрэнк Маккорт

Я не знаю что делать, что сказать - мне не придется ходить в школу еще пять или шесть лет, и мне так легко от этого.

Я свободен.

Мне тринадцать, почти четырнадцать, на дворе июнь, еще месяц школы, и она закончится навсегда. Мама идет со мной к священнику, доктору Копару, и просит, чтобы он помог мне устроиться почтальоном. Начальница почты миссис О’Коннел спрашивает: на велосипеде ездить умеешь? И я вру, что умею. Принять мы тебя пока не можем, говорит она, тебе четырнадцати нет. В августе приходи.

Мистер О’Халлоран обращается к классу: стыд и позор, что таким ребятам, как Маккорт, Кларк и Кеннеди, придется рубить деревья и таскать воду. Отвратительно, какая тут свобода и независимость - в Ирландии все тот же навязанный англичанами классовый строй, и талантливых детей бросают в кучу навоза.

Мальчики, уезжайте из этой страны. Маккорт, отправляйся в Америку. Ты меня слышишь?

Слышу, сэр.

К нам приходят священники-миссионеры - редемптористы, францисканцы, отцы от Святого Духа, - и зовут с собой, просвещать язычников в дальних странах. Никто из них меня не волнует, ведь я собираюсь в Америку. Но одному священнику удается меня увлечь. Он из Ордена Белых Отцов, которые обращают племена бедуинов-кочевников и служат капелланами во Французском иностранном легионе.

Я хочу в этот Орден.

Мне понадобится письмо от приходского священника и справка о здоровье от семейного врача. Приходской священник сразу пишет письмо – он еще в том году был бы рад со мной распрощаться. Что это за бумажка? - интересуется врач.

Это прошение о вступлении в конгрегацию Белых Отцов, миссионеров среди бедуинов-кочевников и капелланов Французского иностранного легиона.

Французского, значит, иностранного легиона? А знаешь, какой в пустыне Сахара основной транспорт?

Поезд?

Нет - верблюд. А знаешь, что такое «верблюд»?

Животное, у него горб.

И не только горб. У него мерзкий, вредный характер, а зубы гнилые и зеленые, и еще он кусается. Знаешь, где он тебя укусит?

В Сахаре?

Нет, omadhaun. В плечо он тебя укусит, отгызет его напрочь. Покалечит и бросит в песках. Как тебе это понравится? Калекой в Лимерик вернешся, и как ты на улицу выйдешь? Какая девушка в своем уме посмотрит на бывшего миссионера с одним несчастным костлявым плечом? А глаза у тебя – погляди, они и в Лимерике здоровьем не блещут, а в Сахаре совсем разболятся, сгниют и выпадут из орбит. Тебе сколько лет?

Тринадцать.

Ступай домой к матери.

На Роден Лейн, наверху в Италии и внизу в Ирландии, мы могли вести себя, как хотим, но здесь дом чужой. Ламан, когда приходит домой, хочет почитать в кровати, или ложится спать, и мы должны вести себя тихо. Мы приходим с улицы, когда уже темно, и делать нечего, остается забраться в постель и читать, если найдется свеча или керосин для лампы.

Мама велит нам спать, она спустится через минуту, только отнесет Ламану последнюю чашку чая. Нередко мы засыпаем еще до того, как она забирается наверх, но, бывает, мы слышым, как они говорят, кряхтят, стонут. Бывает, мама там проводит всю ночь, и Майкл с Альфи спят в большой кровати одни. Мэлаки говорит, что она наверху остается, потому что ей тяжело спускаться впотьмах.

Ему только двенадцать, и он ничего не понимает.

Мне тринадцать, и я думаю, что Ламан сует ей свое счастье.

Про это я все знаю, и знаю, что это грех, но разве я грешу, если вижу сон, в котором американские девушки вертятся в купальниках на экране «Лирик Синема», и когда просыпаюсь, у меня все стоит и течет? Грешно наяву давать волю рукам, как ребята на школьном дворе говорили, после того как мистер О’Ди наорал на нас, чеканя Шестую Заповедь: не прелюбодействуй, что значит: сохраняй чистоту мыслей, слов и дел, - потому как «прелюбодеяние» и есть Непристойности Вообще.

Один священник-редемпторист все время рычит на нас из-за Шестой Заповеди. Он говорит, что нечистота – такой тяжкий грех, что Дева Мария отворачивается и плачет.

А почему, мальчики, Она плачет? Она плачет из-за вас, и из-за того, что вы творите с Ее Возлюбленным Сыном. Она плачет, когда охватывает взором долгие унылые века и с ужасом видит, что в Лимерике юноши развращаются, оскверняют себя, не дают рукам покоя, бесчестят себя, предают на поругание свои юные тела, которые суть храмы Духа Святого. Наша Матерь плачет, видя эти мерзости, потому что каждый раз, когда вы не даете рукам покоя, вы прибиваете ко кресту Ее Возлюбленного Сына, вонзаете Ему в голову терновый венец и вновь бередите Его страшные раны. В смертельной муке, терзаемый жаждой, Он висит на кресте, и что дают Ему эти коварные римляне? Туалетную губку с желчью и уксусом - тычут Ему, бедному, в рот, а губы Его еле движутся - лишь для того, чтобы помолиться - за вас, помолиться, мальчики - за тех, кто распял Его на кресте. Подумайте о страданиях Господа Нашего. Подумайте о терновом венце. Представьте, что вас в голову укололи маленькой булавкой, представьте боль от этого укола. Представьте, что вам в голову впились двадцать терновых шипов. Думайте, размышляйте о гвоздях, пронзивших Его руки и ноги. Вы могли бы вынести хоть ничтожную долю этой муки? Снова возьмите булавочку, обычную булавочку. Уколите ею себя в бок. Усильте свои ощущения в сто раз, и вот, вас поразило страшное копье. О, мальчики, дьявол ищет ваши души. Он хочет затащить вас к себе в преисподнюю, и знайте, что каждый раз, когда вы не даете рукам покоя, каждый раз, когда поддаетесь искушению и оскверняете себя, вы не только пригвождаете Христа ко кресту, но и сами еще на шаг приближаетесь к преисподней. Мальчики, удаляйтесь от пропасти. Противостойте дьяволу и не давайте воли рукам.

Но я все равно даю волю рукам. Я молюсь Деве Марии, говорю, что мне стыдно, я не хотел отправлять Ее Сына на крест, и я больше так не буду, но я ничего не могу с собой поделать, и клянусь, что пойду на исповедь, а после этого, вот после этого обязательно прекращу. Я не хочу попасть в ад, где черти будут вечно гоняться за мной и тыкать горячими вилами.

На таких как я у священников Лимерика не хватает терпения. На исповеди они шипят: ты как следует не раскаялся, иначе больше не совершал бы этот омерзительный грех. Я хожу из одной церкви в другую, ищу священника, которому легко было бы исповедоваться, и вот, Пэдди Клохесси сообщает мне, что в доминиканской церкви есть один старичок, которому девяносто лет, и он глухой как пень. Раз в несколько недель он выслушивает мою исповедь, что-то бормочет и велит за него помолиться. Иногда он засыпает, и у меня не хватает духу разбудить его, поэтому на следующий день я приступаю к причастию без епитимии и без отпущения грехов. Я не виноват, что священник при мне заснул, ведь я пришел на исповедь, и от этого наверняка я уже в состоянии благодати. Но однажды окошечко в исповедальне окрывается, и я вижу: там сидит вовсе не мой старик, а какой-то молодой священник – ухо у него большое, как ракушка, и наверняка он все услышит.

Благословите меня, отче, ибо я согрешил, с моей последней исповеди прошло две недели.

И что ты натворил с тех пор, сын мой?

Я ударил брата, прогулял школу, соврал матери.

Так, сын мой, что еще?

Я… я… я… мерзости творил, отче.

Так, сын мой, один или с кем-то еще, или с каким-то животным?

С каким-то животным. О подобном грехе никогда и не слыхивал. Наверное, этот священник из деревни, а если так – он новый мир для меня открывает.

Накануне поездки в Киллалу Ламан Гриффин приходит домой пьяный, садится за стол и принимается за большой пакет рыбы с картошкой. Он велит маме заварить чай, она отвечает, что у нее нету угля или торфа, а он орет на нее, обзывает толстой бабой, которая под его крышей живет со своей кучкой выродков. Он швыряет в меня деньгами, чтобы я сходил в магазин и купил пару брикетов торфа и дрова для камина. Я идти не хочу. Я хочу врезать ему за то, что он так обращается с моей матерью - но если хоть слово скажу, он не даст мне назавтра велосипед, а я ждал три недели.

Мама разводит огонь и кипятит воду, и я напоминаю ему о том, что он обещал мне велосипед.

А ты горшок вылил?

Ой, забыл. Вылью через минуту.

Ты не вылил мой чертов горшок, орет он. Я обещал тебе велосипед. Я даю тебе два пенса в неделю, чтобы ты бегал за покупками и выливал горшок, а ты тут стоишь, разинув пасть, и говоришь мне, что ничего не вылил.

Извини, забыл. Сейчас вылью.

Выльешь, говоришь? А как интересно ты заберешься наверх? Куда стол потащишь? Я рыбу с картошкой пока не доел.

Правда, говорит мама, он в школе пробыл весь день, и потом еще у врача из-за глаз.

Черт подери, ты можешь забыть про вилосипед. Ты не выполнил уговор.

Но ему некогда было, говорит мама.

Заткнись, говорит он, и не суй нос не в свое дело, и она затихает у огня. Он снова принимается за рыбу с картошкой, но я опять говорю: ты мне обещал. Я три недели выносил твой горшок и за покупками бегал.