Дополнение к портретам - Борис Шубин

Из шести последних лет своей жизни А. П. Чехов провел в Крыму в общей сложности 48 месяцев! «Я оторван от почвы…» – жаловался он Ольге Леонардовне из Ялты. Говоря словами одного из его первых биографов А. Измайлова, Москва стала для него символом «потерянного рая». Тоска по Москве Ольги, Маши и Ирины из «Трех сестер» – пьесы, задуманной и написанной как раз в эти годы, – отражает сокровенные чувства автора. И даже умереть он вынужден был на чужбине – в Баденвейлере.

Антон Павлович мучительно переживал разлуку с женой.

«Если мы теперь не вместе, то виноваты в этом не я и не ты, а бес, вложивший в меня бацилл, а в тебя любовь к искусству», – писал он Ольге Леонардовне из своей «теплой Сибири».

Жена писателя ради его душевного спокойствия готова была поступиться артистической карьерой, но, как она сама же и замечает, Антон Павлович никогда не принял бы такой жертвы.

Многие биографы Антона Павловича связывают его преждевременную смерть с преувеличением роли климатического фактора в лечении туберкулеза легких.

При рекомендации того или иного курорта, как правило, не учитывались трудности дальней дороги (поездку на кумыс в Уфимскую губернию больной писатель сравнивает с путешествием на Сахалин), неустроенность быта, отрыв от привычной обстановки, близких ему людей. Поэтому в высказывании Антона Павловича, что «вынужденная праздность и шатание по курортам хуже всяких бацилл», есть немалая доля истины.

Противоречия во врачебных назначениях подрывали веру в целесообразность такого лечения.

Когда после четырех зим, проведенных в Ялте, из которой Антон Павлович с горечью писал: «…Я точно в ссылке в городе Березове…» – он вдруг услышал от профессора А. А. Остроумова – своего университетского учителя, авторитетнейшего терапевта, что «ялтинская зима вообще скверна», и профессор вопреки другим рекомендациям приказал проводить зиму на даче под Москвой, Чехову оставалось только воскликнуть: «Вот тут и разберись!»

Характеризуя А. А. Остроумова, его ближайший ученик профессор В. А. Воробьев вспоминал: «Остроумов был человек с очень твердым, независимым характером, правдивый и прямой. Он был очень замкнутый человек, но он не мог скрыть того, что с неудержимой силой прорывалось и поражало всех с первого знакомства – это громадный прирожденный ум, широта умственного кругозора, непринужденность и удивительная свобода полета его мыслей, наблюдательность, объективность и проницательность взглядов, позволявшие ему легко анализировать вещи, почти скрытые от умственного взора большинства людей… Его критика была беспощадной, не останавливалась ни перед кем, даже если бы она была направлена против себя самого или близких ему людей… Эти черты ума создали независимый образ мыслей, не преклонявшийся ни перед какими авторитетами, не признававший никаких искусственных, хотя бы и общепризнанных, рамок…»

В письме о визите к А. А. Остроумову Антон Павлович рассказывает: «…Осмотрел меня как следует, обругал меня, сказал, что здоровье мое прескверное…» И далее: «…Ты, говорит, калека…»

К сожалению, это был первый и запоздалый осмотр А. П. Чехова знаменитым терапевтом. Во время пребывания Антона Павловича в его клинике профессор сам был болен, а потом уехал из Москвы.

Однако Чехов был вхож к А. А. Остроумову. Известно, что он советовался с профессором по поводу лечения своего друга художника И. И. Левитана, страдавшего серьезной болезнью сердца.

Думаю, что в высшей степени деликатный Антон Павлович не обращался за личной консультацией к Остроумову только потому, что боялся обидеть недоверием своих лечащих врачей.

А в диетотерапии («…то же глупое какао, та же овсянка…»), проводившейся под наблюдением немецких врачей в чужой и далекой ему Германии, Антон Павлович видел явное шарлатанство, против которого выступал всю свою жизнь.

От чеховских времен до эры стрептомицина и других антибактериальных препаратов, совершивших коренной перелом в судьбе туберкулезных больных, должно было пройти долгих полвека.

Однако уже в девяностые годы по предложению итальянского врача Форланини стали применять для лечения туберкулеза легких искусственный пневмоторакс – вдувание через иглу воздуха в полость плевры.

«…У больных, считавшихся обреченными, быстро снижалась температура, прекращались ознобы и изнурительные поты, прекращался кашель, восстанавливался аппетит, и в течение 10–15 дней тяжелый больной приобретал облик выздоравливающего», – писал в наши дни член-корреспондент АМН СССР профессор В. А. Равич-Щербо, которому в своей практике неоднократно пришлось использовать этот старый и проверенный метод. Эффективность метода была настолько очевидной, что в начале настоящего столетия он получил мировое признание. Возникает недоуменный вопрос: почему же для лечения А. П. Чехова не был применен пневмоторакс? Врачами, судя по всему, даже не ставился на обсуждение вопрос о наложении ему искусственного пневмоторакса.

О природной деликатности Антона Павловича писали многие. Это свойство его характера проявлялось не только в отношениях с людьми. Он и болел и даже умер, если можно так выразиться, чрезвычайно деликатно.

«– Я мешаю… вам спать… простите… голубчик…» – едва выговаривая слова, извинялся он перед А. Серебровым, которого разбудил приступом судорожного кашля.

В одном из писем А. С. Суворину Антон Павлович рассказывает: «…Я на днях едва не упал, и мне минуту казалось, что я умираю. Быстро иду к террасе, на которой сидят гости…» И в этот критический момент, – одна, очень характерная для Чехова мысль: «…Как-то неловко падать и умирать при чужих…».

Отчетливо сознавая, что умирает, он писал из Германии бодряческие письма и категорически запрещал Ольге Леонардовне сообщать на родину правду («…он все твердит, чтобы я писала, что ему лучше»).

Вслед за Буниным хочется повторить: «Было поистине изумительно то мужество, с которым болел и умер Чехов!»

У того же самого Бунина в мрачном рассказе «Копье господне» есть такие слова: «Этот желтый флаг смерти, под которым мы теперь плывем, – желтый санитарный флажок, который мы должны были поднять в Джибутти, – твердо напоминает: будь всегда готов к ней, – она и над тобой, и впереди, и вокруг…»

Антон Павлович, почти всю свою сознательную жизнь проживший под желтым флагом смертельной болезни, не ожесточился, не замкнулся в себе и меньше всего старался думать о смерти. Он не хотел до времени – при жизни – хоронить себя и создавать похоронное настроение у близких.

Он даже находил в себе силы шутить над своим здоровьем, подписываясь под некоторыми письмами «Ваш калека» вместо «Ваш коллега». А за несколько лет до смерти он – уже давно обреченный – послал издателю А. Ф. Марксу телеграмму, что вряд ли проживет более 80 лет, чем серьезно напугал издателя, так как по контракту каждые пять лет автор должен получать солидную надбавку гонорара. И даже за несколько часов до смерти смешил Ольгу Леонардовну анекдотическим сюжетом из курортной жизни.