Супергрустная история настоящей любви - Гари Штейнгарт

Я не вернулся к Книжной Стене за следующей порцией, а вошел в один из гардеробов Юнис. Я перебирал ее белье, смотрел на ярлыки, шевелил губами, читая, словно стихи: «32 А», «XS», «МолодаМанда», «ПолнаяКапитуляция», «бархатистая паутинка». Из гардероба с обувью выудил две пары блестящих туфель и комплектик туфельно-кроссовочного гибрида, который Юнис любила надевать в парк, отнес их на кухню. Сунул Юнис в руки, улыбнулся.

— У нас мало коробок осталось, — сказал я.

Она покачала головой:

— Только книги. Больше ни на что места нет. Нас перевезут на север города, потому что ты работаешь на Джоши. — Она отложила клейкую ленту, налила мне кофе из френч-пресса, добавила соевого молока из холодильника, который вскоре перестанет быть моим.

— Хотя бы расчески «Мейсон Пирсон» захвати, — сказал я, отхлебнул и протянул ей чашку. Она рукой откинула густую гриву — мол, захвачу. Мы поцеловались — рот в рот, кофейный дух. Она закрыла глаза, а я открыл; «Нечестно!» — раньше кричала она, когда я так делал. Я вжался носом в галактику ее веснушек, оранжевых и коричневых, размером с планету и с летучую космическую пылинку. — Как я буду жить без тебя? — сказал я.

Она отстранилась.

— О чем ты?

— Да так. — В самом деле — о чем я? В висках жар, ноги заледенели. В лифты набилось старичье, но нам удалось спустить коробки в вестибюль; Юнис помогала старикам с их пакетами лекарств, с их чулочными узлами и кучей позолоченных по краям семейных фото, где толпой стоят большие и маленькие евреи. Мы выпнули мою упакованную библиотеку на газон перед дверями, а потом к лимузину «Хёндэ».

Первое ноября. Или около того. Нас перевезли в двухкомнатную квартиру в Верхнем Ист-Сайде — медсестринское общежитие 1950-х на Йорк-авеню, похожее на раскисший под дождем пазл. На этаже обитала и другая переселенная молодежь из «Штатлинг-Вапачун», но заглянув и увидев, что обе наши комнаты до последнего квадратного дюйма заставлены книгами, они перешли в режим повышенного игнора, сторонясь даже Юнис, во всех смыслах своей современницы.

В тот день, когда Медиа показали, как здания кооператива на Грэнд-стрит, мои обожженные солнцем красавцы, рушатся в облаке красного кирпича и серого пепла, я заплакал, а Юнис не утешила меня — разозлилась. Сказала, что когда я вот так распускаюсь, она вспоминает, как что-то плохое происходило с отцом, он тогда терял контроль над собой, хотя слезам предпочитал насилие. Я устремил на нее опухшие глаза:

— Ты что, не видишь разницы? Между насилием и слезами?

Она сверкнула мне мертвой улыбкой.

— Порой мне кажется, что я тебя совсем не знаю, — сказала она шепотом, хотя шепота не вышло.

— Юнис, — сказал я. — Моя квартира. Мой дом. Мои инвестиции. Мне через две недели сорок, а у меня ничего нет.

Я хотел, чтоб она ответила: «У тебя есть я», — но она воздержалась. Внутри себя я съежился и подождал час, зная, что ненависть ее в конце концов подернется жалостью. Так и случилось.

— Пошли, рыбоголовль, — сказала она. — Сходим в парк. У меня еще час до работы.

Мы рука об руку вышли в теплый приятный день. Я за ней наблюдал. Я наслаждался тем, как по-утиному она выбрасывает ноги при ходьбе, какой из нее, калифорнийской уроженки, неловкий пешеход. Я увидел себя в шарах ее темных очков. Заметил отражение своей улыбки. Сколько на земле людей, не знавших того, что я познал за эти полгода? Не просто любовь прекрасной женщины, но ее обитание.

Центральный парк наполняли представители минимум двух каст — туристы и местные радовались теплому дню. Деревья еще держали оборону, но городской пейзаж сносило потоком. Небоскребы, обрамлявшие парк на юге, словно утомились от своей истории — вся коммерция ушла из них, начальственные верхние этажи таращились на пустые вестибюли и бетонные площади, где когда-то самая многоэтажная беловоротничковая рабочая сила мира питалась кебабами и хумусом. Вскоре здесь появятся лаконичные, изящные жилые строения с арабскими, азиатскими и норвежскими вывесками.

— Помнишь, — сказал я, — как ты приехала из Рима? Семнадцатого июня. Самолет приземлился в час двадцать. И первым делом мы пошли гулять в парк. По-моему, около шести. Уже темнело, и мы увидели первый лагерь НИИ. Водителя автобуса, его потом убили. Армия Азиза. Куда все исчезло? Господи. Все так быстро меняется. В общем, мы ехали на метро. Я заплатил за бизнес-класс. Я так перед тобой рисовался. Помнишь?

— Я помню, Ленни, — живо ответила она. — Как ты мог подумать, что я забуду, рыба?

Мы купили мороженое у человека, одетого карнавальным зазывалой девятнадцатого века, но оно растаяло у нас в руках, не успели мы его открыть. Не хотелось выбрасывать на ветер пять юаней, и мы выпили мороженое прямо из оберток, а потом стерли друг у друга с лиц ванильные и шоколадные пятна.

— Помнишь, — снова попробовал я, — куда мы сначала пошли? — Я взял ее за руку и повел мимо окруженного толпами фонтана «Вифезда» и мимо статуи «Ангел Вод», что с лилией в руке благословляла озерца внизу. Едва показался знакомый Кедровый холм, Юнис развернулась так резко, что у меня хрустнуло плечо. — Что такое? — спросил я. Но она уже тащила меня прочь от моей ностальгии, к эмоционально безопасным пейзажам. — Что случилось, милая? — снова спросил я.

— Не надо, Ленни, — сказала она. — Не надо так стараться.

— Мы можем уехать! — Я почти кричал. — Поехать в Ванкувер. Получить ПМЖ в Стабильности-Канаде.

— Зачем? Чтоб ты там был со своей Грейс?

— Нет! Потому что здесь… — Судорожной рукой я обвел градусов двести пространства, дабы обозначить все то, во что превратился мой город. — Мы здесь не выживем вместе, Юнис. Здесь никто не выживет. Только те, у кого руки в крови.

— Ах как драматично, — сказала она. И так она это сказала, не только без сочувствия, но уверенно, что я устрашился худшего. У нее было нечто такое, о чем я не знал — а может, знал слишком хорошо.

Мы пошли к югу по бетонке, оставляя в стороне Овечий луг, где впервые в Нью-Йорке долго поцеловались, и прочие уютные, зеленые уголки, чьи сердца были нежны и таили нашу любовь. На Южной Центрального парка, против шеренги перестроенных Триплексов, прежде бывших отелем «Плаза» с мансардами, среди куч лошадиного навоза, размежевавших траву с деревьями и непростой город, мы оба оглянулись на парк.

— Мне пора, — сказала она.

— Давай я тебя отвезу. — Не хотелось упускать ни минуты, я чувствовал, что конец близок. — Смотри, такси вернулись! Аллилуйя! Пошли поймаем. Я плач́у.

Я высадил ее на Элизабет-стрит, возле Розничной лавки, где Юнис, спасибо связям Джоши, торговала теперь экологичными кожаными напульсниками с авангардными портретами обезглавленных Будд и надписью «ПЕРЕЛОМ НЬЮ-ЙОРК», две тысячи юаней за штуку. Я спрятался за обессиленным деревом и стал наблюдать. Она работала вместе с другой девушкой, темноволосой и пышной, из бостонской ирландской диаспоры, и менеджером, теткой в возрасте, которая появлялась то и дело, тыкала своих подопечных пальцем в грудь и рычала на них с аргентинским акцентом. Я смотрел, как Юнис работает — послушно метет пол прелестным тайским веником, предугадывает вопросы китайских и французских туристов, забредших в поисках приключений, защищается от них зубастой улыбкой, в конце дня подсчитывает выручку на старом эппэрэте, а затем, когда учтены последние юани и евро, ждет, пока закроются роликовые шторы магазина, чтобы перестать улыбаться и надеть обычное свое лицо, гримасу мрачного и безусловного недовольства.

К обочине подкатил лимузин, решительно ткнулся носом между двух припаркованных авто. С заднего сиденья выскочил человек, сильные ноги понесли его в магазин. Он? Затылок бритый, круглый, розовый. Кашемировый пиджак, немножко чересчур официальный и дорогой. Походка? Эта неуверенная поступь, которая меня когда-то и подкупила? Не поймешь. Да ну и что? Ну и что, если он к ней приехал? Он же нашел ей эту работу. Проверяет, как там его инвестиции. Я увидел, как она разговаривает с ним в магазине, как она смотрит на него. Эти глаза. Вбирая важную информацию, они сузились и перестали мигать. А потом она склонила голову. Благоговейно.

Я отправился в бар по соседству, по-дурацки оформленный в галльском стиле, и принялся пить с какими-то дегенератами — у одного родители тоже оказались из Советского Союза, и звали его тоже Леня по-русски и Ленни по-английски. Он был геммолог с двойным гражданством, Бельгии и СвятоНефтеРоссии, крупный дядька, на удивление маленькие руки, простоватое чувство юмора и природная коммуникабельность, в которых мне судьбой отказано. Вечер закончился тем, что мой доппельгангер дважды ударил меня кулаком в живот, точно старший брат, которого у меня никогда не было, — так вышло, что мы как раз спорили о роли семьи в нашей жизни, — а потом любезно посадил меня в такси; затем я выгрузился в Верхнем Ист-Сайде прямо на безвинную изгородь перед бывшим медсестринским общежитием и там, в ноябрьских сумерках, пережил краткую кому — свой первый нормальный сон за много недель.