Том 2. Проза 1912-1915 - Михаил Кузмин

— Ты потому счастлив, Павел, что ты счастлив… ну, у тебя счастливый характер, тебе ничего не надо, а мне надо очень многого.

— Тебе даже доктор Верейский понадобился…

— Ну, о докторе Верейском мы лучше помолчим, а пойдем отыскивать Лосевых. Уж они, наверное, скоро спать будут ложиться.

В эту минуту дверь, на которую раньше указывала Валентина, открылась, и из нее вышло трое мужчин, одетых по-мещански, а за ними, имея пальто внакидку, очевидно, провожавший их, показался и сам Евгений Алексеевич.

— Вообще, немец — человек подозрительный, за ним очень нужно смотреть, — сказал один из гостей.

— Он нужен для одного дела, которое только он один и может сделать, а потом его сплавим.

Лосев только сейчас узнал в сумерках Валентину и Павла. Наскоро простившись с уходившими, он радостно на весь двор заговорил:

— Ах, Боже мой! вот праздник-то! как это вы вздумали, Валентина Павловна, Павел Павлович! Да что же вы стоите на дворе? идемте скорее! здесь невысоко, второй этаж. Видите, в каком дворце я живу?

Он так смешно суетился, от смущения пересыпал свою речь словами вроде «рандеву», «иллюзия», «оптимизм», — что Валентине сразу стало жалко и скучно, и она почти досадовала, зачем пошла. Но в комнатах оказалось гораздо лучше. Ей очень понравилась старуха Лосева, которую она помнила еще с тех пор, как бегала по такому же двору.

Разговорились. Не была забыта и поленница, упавшая на голову Валентине. Мать Евгения Алексеевича все так же кашляла, как тогда. Он сам, успокоившись, стал говорить нормально. Несколько несносно было только то, что Валентина и Павел казались баричами. И еще Валентине были неприятны умоляющие, влюбленные и жалкие глаза Лосева, все время устремленные на нее. Но тут она ломала себя и иногда отвечала даже улыбкой на его взор.

— Я никогда не думала, что так тяжело, когда тебя любят, а сама ничего не чувствуешь. Это хуже, чем самой любить без ответа, — сказала она тихо Павлу.

Евгений Алексеевич там на дворе, от радости, вероятно, все перезабыл и удивился, что пришла Валентина с братом, а на самом деле этот визит был условленным, так что было приготовлено угощение для гостей, все было прибрано, и мать Лосева была в наколке. Сначала Евгений Алексеевич угощал красным вином и русской мадерою, но потом, расхрабрившись, сам сбегал за пивом, прихватив даже и рябиновки. От волнения стал опять пускать «иллюзии» и «рандеву».

Валентине становилось все скучнее и скучнее. Опершись на стол руками и задумчиво смотря прямо на Лосева, она вдруг спросила:

— Евгений Алексеевич, что, собственно говоря, вы делаете, чем занимаетесь? Ну, конечно, я знаю, что вы служите на заводе, я не об этом спрашиваю… Я не имею в виду также вашей любви ко мне, хотя чувство, конечно, может заполнить всю жизнь. Ну, а еще что вас интересует?

— Ах, Валентина Павловна, как вы верно угадали! Меня интересует огромная вещь. Такая, можно сказать, махинация, что тут не может быть вопроса ни о каких иллюзиях. Мне жалко, что я не могу вам рассказать, а то бы у вас дух, как птица, как аэроплан, взлетел, тем более что это до вас имеет касательство.

Валентина, слегка нахмурясь, промолвила:

— До меня? при чем же я в этой махинации?

— Не вы одна, а все, и вы, конечно, тоже… чтоб не могло быть такого случая, чтобы такая умница, красавица, ангел, как вы, страдали от недостойных людей, не стоящих вашего мизинца.

— Я не понимаю, на что вы намекаете, Евгений Алексеевич; от кого я страдаю, и что вы об этом знаете?

— Зачем скрываться от меня? Неужели вы думаете, что я не чувствую, не вижу, не знаю, что с вами делается? И неужели только потому, что вы не княжна, не генеральская дочь, вами пренебрегать можно? А тогда этого не будет: как вы есть ангел, так за ангела все вас почитать будут. Все будут равны.

— И теперь перед Богом все равны! — отозвался Павел. — То есть равны-то, пожалуй, не равны, но в том смысле, в котором вы говорите, разницы нет.

Валентина помолчала и потом, усмехнувшись, молвила:

— И что же, Евгений Алексеевич, вы бы хотели искренне, от души, чтобы мною не пренебрегали, чтобы я нашла то счастье, которого ищу, по-вашему?

— Хотел бы! — беззаботно ответил Лосев. Валентина еще пристальнее уставилась на него и продолжала:

— Может быть, вы согласились бы даже мне помогать в этом, если б это было в вашей власти?

— Согласился бы и помогать.

— Но, Евгений Алексеевич, ведь вы же сами меня любите?

— Так в том-то и дело, что я вас люблю, а не себя, и все для вас готов сделать.

— И вам не было бы это тяжело, не было бы больно?

— Если б вы мне сердце вырезали, мне не было бы больно. Только зачем об этом спрашивать, разве это хорошо?

— Для вас должно все быть хорошо, что я делаю. Я шла, я думала, сделалась добрее, я только тешила себя; а как другие со мной, так и я с другими! Ну что вы на меня смотрите? Ведь вы же знали, что я люблю другого… или не знали? так только болтали, жалкие слова говорили, «рандеву» да «иллюзии»? нет, как другие со мной, так и я с другими! ах, вы меня любите? так я вам покажу любовь. Я ее знаю — это — ад незаливаемый! Я вас пошлю записки любовные передавать, буду карточки показывать, а вы будете смотреть да говорить: «Ах, какой душечка!» Потому, что я больше терпеть не могу! А вы можете, ну и терпите! Вот если бы вы меня от этого ада избавили, так это была бы махинация, — а вы какие-то «рандеву» да «иллюзии».

Глава двенадцатая

У Тидеманов довольно часто устраивались вечера. Это казалось тем более естественным, что на этих вечеринках царила такая свобода, что никому и в голову не приходил вопрос, зачем они устраиваются. Да этот вопрос был бы совершенно бесполезен, так как никаких «почему» и «зачем» в смысле объяснений поступков Тидемана нельзя было ставить, так же как было бы тщетно допытываться, на какие средства он живет и какими делами занимается. Его занятия всем казались разными и одинаково неопределенными: какие-то антрепризы, мелкие биржевые сделки, какое-то отношение к политике, — и все это, если подумать, было достаточно темно и подозрительно. Казалось, ему самому было важнее отвлечь людей от подобных размышлений, чем ясно определить свою позицию. Оттого вечеринки, оттого вечная сутолока, оживленный разговор, как будто откровенный, но всегда и таинственный, оттого — бегающие глаза. Несмотря на то, что он выдавал себя, да, кажется, был и на самом деле немцем, он любил называть своих собеседников «батенька», «голубушка», «мамочка», — вообще держался добрым малым, что всегда подозрительно и тем не менее всегда действует на людей, которым некогда или не в привычку долго думать. Одно было несомненно, что у него есть какая-то тайна и что он что-то знает. Но это не только не уменьшало, а даже увеличивало его престиж.

Как уже было сказано, на Тидемановских вечеринках царила полная свобода, так что всякий делал, что ему угодно; это было тем удобнее исполнить, что постоянно кто-нибудь пел. Потому никого не удивляло, что от времени до времени хозяин удалялся в свой кабинет то с той, то с другой группой посетителей, которые он имел благоразумие разнообразить. Некоторые этого даже совсем не замечали, а другие не знали, что подумать, так как от думанья отводил их сам же хозяин, удаляясь иногда в свой кабинет с кем-нибудь вроде Маньки Шпик.

Так как состав посетителей часто менялся, и не было целесообразным запоминать имена и фамилии, то всем было привычно, что некоторых новых гостей почти не представляли, и сами хозяева еле знали их имена.

И на этот раз никто не знал высокой, полной блондинки, вошедшей в сопровождении худощавого, болезненного молодого человека, и некоторые думали, что это новая, начинающая певица, которых здесь всегда было много, а другие просто ничего не думали. Ее кавалер быстро куда-то исчез, а сама она, простояв с полминуты посреди зала и спокойно обозрев присутствующих, вдруг прямо направилась к Ольге Семеновне, сидевшей на диванчике за легким трельяжем.

— Вы мне позволите сесть с вами? Дама улыбнулась, и полусонное лицо ее слегка оживилось. Ольга Семеновна молча кивнула головой, как будто была сильно заинтересована номером, исполнявшимся за роялем. Вместе с тем ей было неприятно, что незнакомка слишком пристально разглядывает ее лицо и платье.

— Откуда Генрихович еще такую дуру достал? — думалось Верейской, а другая, как бы в подтверждение этих дум, тихо произнесла:

— Так вот вы какая!

— Простите, вы что-то сказали?

— Мне очень давно хотелось встретиться с вами. Я почти специально для этого пришла сюда.

— Конечно, мне это очень льстит, но, может быть, вы не откажетесь объяснить мне, почему вы так хотели меня увидеть. Вы, вероятно, — певица и хотели бы спросить у меня первых советов.

— Я просто хотела вас видеть… видеть, ну, посмотреть на вас.