Собственные записки. 1811–1816 - Николай Муравьев-Карсский

Однажды сидел я ввечеру с Перовским в единственно освещенном углу довольно обширной комнаты моей, читая la Henriade Travestie[99] (книга, помнится мне, поднятая после Краснинских дел на большой дороге, где часто находились выброшенные из французских фургонов книги, добытые ими при разграблении ими Москвы). Мы смеялись обороту, который дан сочинителем рассказу о смерти Генриха IV: «A ces mots le roi fit un pet, et ce fut le dernier qu’il eut fait»,[100] как обоняние наше было неожиданно поражено самым отвратительным запахом.

Оглянувшись, мы увидели в темном углу француза, стоявшего на коленях в дверях; он был почти совсем наг. Вместо шапки и обуви голова и ноги его покрывались от стужи телячьими ранцами. Он прочитал молитву Pater Noster[101] и, вползши в середину комнаты, расположился на полу, чтобы перевязать отмороженные ноги свои, от тления коих распространялся ужасный смрад. Я крикнул ему, чтобы он убирался; но француз, не трогаясь с места, просил пощады.

– Ayez pitié de moi, – сказал он: – je n’ai que quelques heures à vivre: tout ce je vous demande c’est de me permettre dépasser un quart d’heure chez vous pour me remettre un peu du froid, et puis je m’en irai crever dans la rue.[102]

Меня тронул голос отчаяния, с которым он произносил сии слова, и я вступил с ним в разговор. На спрос мой, какого он полку, он, сидя на полу, приставил руку ко лбу и отвечал:

– 30-me draguons provisoire, commandant.

– Votre régiment était-il fort on entrant en campagne?

– Commandant, il comptait 1000 hommes à cheval.

– Pourquoi avez vous quitté le régiment?

– Je n’en pouvais plus de fatigue, de faim et de froid.

– Restait-il alors encore beaucoup de monde an régiment?

– Commandant, il n’y avait plus d’officiers, et il ne restait que 14 hommes a pieds.

– D’ou venez-vous en ce moment?

– Je viens de Molinsky. (Смоленск.)

– Et vous n’avez pas vu vos camarades?

– Commandant, non, je ne les ai pas rencontres; les auriez vous vu par hasard?

– Vous avez passe devant eux. Ils sont étendus sur la grande route.

– Commandant, il est bon à vous de plaisanter; je vous assure que j’envie bien leur sort: ils ne souffrent plus, et moi je devrai encore passer quelques heures dans la rue avant de mourir.

– Désirez-vous vraiment mourir?

– Commandant, si j’en avais seulement les moyens, je ne différerais pas d’une minute.[103]

Желая видеть, как он на себя руку наложит, я подал ему свой пистолет незаряженный, насыпав при нем порох на полку. Драгун, сидя на полу, почти вырвал у меня пистолет из рук и, взяв дуло в рот, спустил курок; но выстрела не было. Однако же он, в ожидании смерти, невольно вздрогнул. Увидав, что пистолет не был заряжен, он отдал его, сказав:

– Commandant, il est cruel à vous de me duper ainsi! J’attendais avec impatience le moment ou j’allais cesser de souffrir; j’attendais ce moment de votre bienfaisance, quand vous me présentiez l’arme; mais elle n’est pas chargée. Allez! Ce n’est pas bien a vous de prolonger ainsi mes souffrances en reculant l’instant désiré de ma mort; je m’en irai geler cette nuit, tandis que tout aurait pu être termine dans ce moment.[104]

Мне понравилась твердость духа этого несчастного. Я ему дал поесть и рубль серебром:

– Pour charger l’arme, – присовокупил я, – une autre fois que l’envie vous prendra de vous plomber la cervelle.[105]

Перовский ему тоже дал рубль, и сверх того я его послал с запиской к Волкову, чтобы его приняли в госпиталь и имели хорошее за ним смотрение. Волков, как выше сказано, был адъютантом у графа Сент-При, которому поручено было смотреть за пленными французами. Волков при свидании уверял меня, что просьба моя была исполнена, почему полагаю, что этот француз, которого я, впрочем, более не видел, выздоровел.

Когда я несколько оправился в силах, так что мог выходить, то пошел к князю Петру Михайловичу Волконскому проситься в отпуск в Петербург для излечения болезни. Князь подробно осведомился о состоянии моего здоровья и приказал идти к Толю для получения отпуска. Так как я еще в Радушкевичах просился через полковника Черкасова в отпуск, то напомнил о том Толю, сказав, что до сих пор не получил еще разрешения. Толь отвечал мне, что Черкасов отнесся обо мне с невыгодной стороны, что, впрочем, отпуск давно отправлен ко мне по начальству. Толь не стал бы разбирать моей ссоры с Черкасовым, а потому, во избежание новых неудовольствий, я промолчал и вышел от него. Но билета на отпуск я нигде не мог найти и уже отчаивался ехать в Петербург, как неожиданно вошел ко мне родственник мой, Артамон Муравьев 3-й, который состоял при Чичагове и приехал с Немана в Вильну, чтобы выхлопотать себе также отпуск в Петербург. Бумаги мои ошибкой к нему попались, и он их привез, чему я крайне обрадовался, и мы уговорились вместе ехать. В то же время пред отъездом моим я получил жалованье и фуражные деньги, так что с теми деньгами, которые у меня еще оставались, собралось у меня до 700 рублей ассигнациями.

1812 года 31 декабря ввечеру приехал я в Петербург прямо к дяде Николаю Михайловичу Мордвинову, у которого воспитывалась с дочерьми его сестра моя Софья. Я вошел в комнаты в дорожной своей одежде, бурке и башлыке. Меня не узнали и, как тогда были Святки, то приняли сначала за кого-нибудь из переодевшихся дворовых людей. Меня долго осматривали и узнали только тогда, когда я скинул башлык. Все бросились меня обнимать, и я был истинно счастлив видеть себя снова в кругу близких и любящих меня родных, после целого почти года, проведенного вдали от своих, в трудах, нуждах всякого рода и без известий о своих домашних и близких людях. Дело, разумеется, началось с чая; посадили меня, и все, расположившись около меня, стали расспрашивать. Одна только тетка Катерина Сергеевна уговаривала меня отдохнуть, предоставляя себе удовольствие беседы до другого дня. Но, прежде всего, хотелось мне расспросить об адмирале Мордвинове и дочери его Наталье Николаевне, и я узнал, что во время вступления неприятеля в Москву он уехал с семейством в новое свое Пензенское имение. О батюшке имелись неполные сведения, ибо он редко писал. Я узнал, однако же, что он вступил в службу по кавалерии полковником и формировал ополчение в Нижнем Новгороде. Полагали, что брат Александр тоже в Нижнем Новгороде. Там же находился и брат Михайла, который выздоравливал от полученной им под Бородиным раны.

Переночевав у дяди, я на другой день переехал в казенный дом Кушелева, где полковник Эйхен дал мне прежнюю мою квартиру. Я начал лечиться у нашего штабного врача Свеяского, который прописал мне купоросные кислые капли. Дня два принимал я их с водой и оставил; скорее полагаю, что впоследствии получил облегчение от молока, которое постоянно продолжал пить.

Итак, кончилась моя первая кампания 1812 года. Я много перенес, много трудился и был крайне утомлен; но, пережив страдальческое свое положение, много приобрел опытности, хотя много потерял по службе, ибо товарищи обогнали меня в чинах: я стал даже ниже тех, которые в 1811 году были колонновожатыми под начальством моим, уже были поручиками, а я оставался прапорщиком. Это произошло оттого, что я имел несчастие служить под начальством человека негодного, который был вообще презираем и своими начальниками, и подчиненными. Теперь еще не могу хладнокровно слышать имени Черкасова. Он был причиной, что я несколько раз провинился по службе, хотя не буду и себя в том оправдывать.